Если бы меня вправду интересовало творящееся в мире Эстер,
то я хоть раз бы осведомился, как там поживает переводчик с его «магической
чувствительностью». Меня должно было бы насторожить это умалчивание, это полное
отсутствие сведений. Я должен был хоть однажды попросить, чтобы она взяла меня
с собой, отправляясь готовить свои «репортажи».
А когда она время от времени спрашивала, интересно ли мне
то, чем она занимается, я неизменно отвечал одно и то же: «Интересно, но я не
хочу влезать в твои дела — ты должна свободно исполнять свою мечту, подобно
тому как я с твоей помощью исполнил свою».
Разумеется, это свидетельствовало лишь о полном безразличии.
Но поскольку люди всегда верят в то, чему хотят верить, Эстер удовлетворялась
моей отговоркой.
***
Снова звучат у меня в ушах слова полицейского комиссара: «Вы
— свободны». А что есть свобода? Возможность видеть, что твоего мужа ни капли
не интересует то, что ты делаешь? Возможность ощущать одиночество, не имея
возможности ни с кем поделиться сокровенным, ибо твой спутник жизни целиком и
полностью сосредоточен на своей работе, на своем трудном, важном, великолепном
занятии?
Я снова взглядываю на Эйфелеву башню — она вся сверкает и
переливается, словно сделана из бриллиантов: значит, часовая стрелка совершила
еще один оборот. Не знаю, в который раз происходило это, покуда я стою тут у
окна.
Зато знаю, что во имя свободы нашего союза я пропустил тот
миг, когда Эстер перестала упоминать Михаила.
Потом он вновь возник в некоем баре и вновь исчез, только на
этот раз — вместе с нею, оставив знаменитого и преуспевающего писателя в
качестве подозреваемого в совершении преступления.
Или — что еще хуже — в качестве брошенного мужа.
Вопрос Ганса
В Буэнос-Айресе Заир — это обычная монета достоинством в
двадцать сентаво; на той монете навахой или перочинным ножом были подчеркнуты
буквы N и Т и цифра 2; год 1929 выгравирован на аверсе. В Гуджарате в конце
XVIII века Захиром звали тигра; на Яве — слепого из мечети в Суракарте,
которого верующие побивали камнями; в Персии Захиром называлась астролябия,
которую Надир-шах велел забросить в морские глубины; в тюрьмах Махди году в
1892 это был маленький компас, к которому прикасался Рудольф Карл фон Слатин...
[3].
Прошел год, и вот однажды я проснулся с мыслью об истории,
рассказанной Борхесом: есть на свете такое — если прикоснешься к нему или
увидишь его, оно будет занимать все твои мысли, пока не доведет до безумия. Мой
Заир — это не романтические метафоры со слепцами, компасами, тиграми или медной
мелочью.
У него есть имя, и имя его — Эстер.
Не успел я выйти из тюрьмы, как снимки мои появились на
обложках скандальных журнальчиков: все статьи начинались одинаково — писали,
что я могу быть замешан в совершении преступления, но, чтобы я не вчинил им иск
за диффамацию, неизменно добавляли, что обвинения с меня сняты (можно подумать,
что они были мне предъявлены!).
***
Проходила неделя, издатели убеждались, что журнальчики бойко
раскупаются. (Еще бы! Репутация у меня была безупречная, так что всем хотелось
узнать о том, как это у писателя, чьи книги посвящены духовному миру человека,
вдруг обнаружилось двойное — и такое зловещее — дно.) И начиналась новая атака:
уверяли, что жена бросила меня, узнав о моих изменах; какой-то немецкий журнал
прозрачно намекал на мою связь с одной певицей, лет на двадцать моложе меня, с
которой якобы мы встретились в Осло (чистая правда, только дело-то все в том,
что встреча эта произошла из-за Банка Услуг, по просьбе моего друга, и он был
на том нашем единственном совместном ужине третьим). Певица уверяла, что между
нами ничего не было (а раз не было, какого дьявола помещать на обложку
фотографию, где мы сняты вместе?!), и не упустила случая сообщить о выходе
своего нового альбома, использовав и меня, и журнал — для рекламы. И я до сих
пор не знаю, объясняется ли ее провал тем, что певица прибегла к такому
дешевому пиару (альбом, в сущности, был вовсе не так уж плох: все дело
испортило ее интервью).
Однако скандал со знаменитым писателем продолжался недолго:
в Европе, а особенно во Франции, супружеская неверность не только принимается,
но и служит, пусть негласно, предметом восхищения. И кому же понравится читать
о том, что завтра может случиться и с тобой тоже?!
И вскоре эта новость исчезла с первых полос и с обложек.
Однако в предположениях недостатка по-прежнему не было: похищение, бегство из
дому по причине дурного обращения (тут же помещено фото официанта,
утверждающего, будто мы часто спорили — и это правда: я припоминаю, как однажды
мы с Эстер яростно сцепились из-за одного латиноамериканского писателя, ибо
наши мнения о нем оказались диаметрально противоположны). Британский таблоид
предположил — и хорошо еще, что это не вызвало сильного резонанса, — что Эстер,
поддерживавшая террористическую исламскую организацию, перешла на нелегальное
положение.
Но прошел еще месяц, и широкая публика позабыла про эту тему
— и без нее переполнен наш мир изменами, разводами, убийствами, покушениями.
Многолетний опыт учит меня, что подобными сенсациями моего читателя не
отпугнуть, и он все равно сохранит мне верность (помню, как однажды
аргентинское телевидение выпустило на экран журналиста, клявшегося, что
располагает «доказательствами» того, что в Чили у меня была тайная встреча с
будущей первой леди этой страны — и ничего: мои книги остались в списках
бестселлеров). Сенсация создана, чтобы продолжаться пятнадцать минут, как
сказал один американский актер. Меня заботило другое: надо перестроить жизнь,
найти новую любовь, вновь начать писать и сохранить в потайном ящичке,
спрятанном на границе между любовью и ненавистью, какую-либо память о моей
жене.
Вернее — о моей бывшей жене: так будет правильней.
Отчасти сбылось то, о чем я думал в номере парижского отеля.
Какое-то время я не выходил из дому: не знал, как взгляну в глаза друзьям и
скажу — просто так: «Жена меня бросила, ушла к молодому».
Когда же наконец решился, никто меня ни о чем не стал
спрашивать, однако после нескольких бокалов вина я сам почувствовал, что обязан
дать друзьям отчет о случившемся, словно был наделен даром читать чужие мысли,
словно полагал, что нет у них других забот, как беспокоиться о переменах в моей
жизни, хотя все они — люди хорошо воспитанные, никаких вопросов задавать мне не
будут.
