И я согласна с ним. Это противоречит всему, к чему мы
привыкли и что усвоили. И мой муж никогда не поверит мне, хотя сказала ему
чистую правду. И с тех пор наша жизнь сделалась настоящим кошмаром. Я знаю, это
пройдет, но мне досадно, потому что мы страдаем и мучаемся впустую, из-за
расхожих представлений о том, что мужчина и женщина, симпатизирующие друг
другу, окажутся в постели, как только обстоятельства позволят.
Раздались аплодисменты. Вспыхнули огоньки сигарет. Зазвенели
бутылки и бокалы.
— Что это? — вполголоса спросила Мари. — Сеанс групповой
терапии для супружеских пар?
— Это часть «встречи». Никто не утверждает, что прав, никто
не признается в своих ошибках, — здесь просто рассказывают истории.
— А почему слушатели при этом ведут себя так неуважительно —
пьют и курят?
— Чтобы чувствовать себя легче. А «легче» — значит, «проще».
А если так проще, то почему бы не поступить именно так?
— Легче? Проще? Среди незнакомых людей, которые могут завтра
же рассказать эту историю мужу?
Поднялся еще один посетитель, и я не успел сказать Мари, что
это не имеет никакого значения — все здесь собрались для того, чтобы говорить о
нелюбви, рядящейся в личину любви.
— Я — муж той дамы, которая рассказала вам эту историю, —
сказал этот человек, который по крайней мере лет на двадцать был старше этой
белокурой красотки. — И все это — чистая правда. Однако существует такое, чего
моя жена не знала, а я не решался обнародовать. Итак, слушайте:
«Когда она уехала в горы, я никак не мог заснуть и начал во
всех подробностях представлять себе, что же там происходит. Вот она приезжает,
входит в дом, где горит камин, снимает жакет, потом джемпер, а лифчика она не
носит, и груди ее отчетливо вырисовываются под тонкой блузкой.
Она делает вид, будто не замечает его взгляда. Говорит, что
принесет из кухни еще одну бутылку шампанского. На ней узкие, в обтяжку,
джинсы, и, медленно идя к дверям, она, даже не оборачиваясь, знает, что он
провожает ее глазами. Возвращается, и разговор, который они ведут, касается
вещей интимных и заставляет их чувствовать себя соучастниками. Но вот вопрос,
ради которого она отправилась в путь, решен. Звонит мобильный телефон — это я
осведомляюсь, все ли у нее в порядке. Приблизившись к хозяину, она дает ему
послушать — а я нежен и обходителен, потому что понимаю: скандалить поздно,
лучше уж притвориться, что я все принимаю как должное, желаю ей приятно
провести время в горах, ведь уже назавтра ей предстоит возвращение в Париж,
дети, дом, покупки и прочее.
Даю отбой, сознавая, что он слышал наш разговор. А хозяин и
гостья, прежде сидевшие на разных диванах, оказываются рядом.
А я в этот миг поднимаюсь, иду в детскую, где спят мои
сыновья, потом долго стою у окна, глядя на Париж, и знаете ли, что я замечаю?
Меня возбуждает, и сильно возбуждает, мысль о том, что моя жена, быть может, в
эту самую минуту целуется с другим, отдается ему.
Мне отвратительны мои ощущения, они мне кажутся
невероятными. И на следующий день я завожу об этом речь с двумя приятелями — не
ссылаясь, разумеется, на свой собственный пример, я спрашиваю, не бывало ли
так, что, перехватив на какой-нибудь вечеринке похотливый мужской взгляд,
обращенный к их женам, они получали яркую эротическую реакцию? Оба уходят от
прямого ответа — это табу. Но оба признаются, что, когда мужчины вожделеют к
твоей жене, — это прекрасно. Значит, это тайная фантазия, запрятанная глубоко в
душе каждого мужчины? Не знаю. Целую неделю наша супружеская жизнь была
настоящим адом, ибо я не понимал сути своих ощущений. И это непонимание
заставляло меня винить жену в том, что это она своими действиями нарушила
равновесие моего мира».
На этот раз никто не зааплодировал, но очень многие
закурили. Видно было, что эта тема даже здесь остается запретной.
Я поднял руку, в то же время спрашивая себя, согласен ли я с
господином, только что окончившим свой рассказ. Да, согласен! В моем
воображении возникали подобные картины с участием Эстер и солдат, но даже себе
самому я не решался в этом признаться.
Михаил взглянул в мою сторону и кивнул мне.
Не знаю, как сумел я подняться, взглянуть на публику, явно
шокированную историей мужа, который возбуждается, представляя свою жену в
объятиях другого. Никто не обратил на меня особенного внимания, и это помогло
мне начать:
— Прошу прощения за то, что говорить буду не столь прямо,
как оба моих предшественника. Но, поверьте, мне тоже есть что сказать. Сегодня
мне случилось быть на вокзале, и я узнал, что рельсы отстоят друг от друга на
143,5 см, или 4 фута и 8,5 дюйма. Почему такие странные цифры? Я попросил мою
подругу выяснить это, и вот вам результат:
«Потому что когда стали строить первые железнодорожные
вагоны, использовались те же инструменты, что и при изготовлении карет.
А почему у карет было такое расстояние между колесами?
Потому что в старину такова была ширина дороги, и иначе карете было бы не
проехать.
А кто решил, что ширина дороги должна быть именно такой? И
тут нам придется обратиться к весьма далекому прошлому — так решили римляне,
первыми ставшие прокладывать и мостить дороги. Ибо свои боевые колесницы они
запрягали парой, а если поставить рядом, бок о бок, двух тогдашних лошадей, то
займут они как раз 143,5 см.
И таким вот образом оказывается, что ширину железнодорожной
колеи, по которым мчатся наши современнейшие поезда, определили древние
римляне. И когда иммигранты начали строить железные дороги в Соединенных
Штатах, они не спрашивали, не лучше ли будет изменить ширину, а оставили все
как было. Это даже повлияло на конструкцию аэробусов: американские инженеры
считали, что баки для горючего должны быть вместительнее, однако изготовляли
самолеты в штате Юта, а перевозить должны были во Флориду по железной дороге,
стало быть, следовало учесть ширину тоннелей. В результате американцам пришлось
примириться с размером, который римляне сочли в свое время идеальным».
Вы спросите: «Какое отношение все это имеет к супружеству?»
Я помолчал. Кое-кого из публики рассуждения о рельсах не
интересовали, и они начали переговариваться между собой. Другие слушали меня с
чрезвычайным вниманием — и среди них были Михаил и Мари.
