Михаил глядит на меня. В эту минуту он, похоже, вновь
впадает в транс — как тогда, в ресторане. Неужели у него сейчас начнется
припадок? И что мне тогда с ним делать глубокой ночью, в безлюдном месте?
— Я обретаю силу — зримую и почти физически ощутимую... Я
могу управлять ею, но не могу подчинить ее себе.
— Не лучшее время мы выбрали для таких разговоров. Я устал,
да и вы тоже. Желательно было бы получить карту.
— Голос... Слышу Голос... Я вручу вам карту завтра днем.
Куда принести?
Я диктую ему адрес, удивляясь, что ему не известно, где я
жил с Эстер.
— Вы считаете, что я был любовником вашей жены?
— Я бы никогда не спросил вас об этом. Это меня не касается.
— Однако же тогда, в пиццерии, все же спросили.
Да, я и забыл об этом. Разумеется, меня это касается, но
сейчас его ответ меня уже не интересует.
Выражение его глаз меняется. Я ищу в кармане что-нибудь, чем
можно будет прижать ему язык, когда начнется припадок, однако Михаил
успокаивается, овладевает собой.
— Сейчас я слышу Голос. Завтра я принесу вам карту,
расписание авиарейсов и прочее. Верю, что Эстер ждет вас. Верю, что если двое —
всего лишь двое людей — обретут счастье, весь мир станет счастливей. Однако
Голос говорит мне, что завтра мы с вами увидеться не сможем.
— У меня ланч с американским актером — отменить эту встречу
я не могу. Все остальное время — я в вашем распоряжении.
— Однако Голос говорит не так.
— Он запрещает вам помогать мне в поисках Эстер?
— Нет... Повинуясь Голосу, я пришел тогда за автографом. С
того дня я более или менее отчетливо представлял себе ход событий — потому что
прочел «Время раздирать и время сшивать».
— Ну, так что же... — начал я, замирая от страха при мысли о
том, что Михаил заговорит о другом. — Давайте завтра осуществим то, о чем
условились... После двух я свободен.
— Но Голос говорит мне, что время еще не пришло.
— Вы же обещали.
— Хорошо, будь по-вашему.
Он протянул мне руку и сказал, что завтра во второй половине
дня будет у меня. Последними его словами в ту ночь были:
— Голос говорит, что это произойдет не раньше назначенного
часа.
А я, вернувшись домой, слышал лишь один голос — голос Эстер,
говоривший мне о любви.
***
— Лет в пятнадцать я была одержима сексом и пыталась понять,
что это такое. Но он считался грехом и был под запретом. И для меня было
непостижимо — почему? Можешь?.. Можешь объяснить мне, почему все религии — даже
самые первобытные — и в любом уголке земного шара считают секс чем-то
запретным?
— Тебя стали занимать такие головоломные вопросы? Ну и
почему секс оказался под запретом?
— Из-за еды.
— То есть?
— Тысячелетия назад племена кочевали, и люди, свободно
совокупляясь, заводили детей, но чем многочисленней становилось племя, тем
больше у него было шансов исчезнуть. Люди дрались за еду, убивая сначала самых
слабых — детей и женщин. Выживали сильнейшие, но все они были мужчинами. А
мужчины без женщин не могут сохранить вид.
И тогда кто-то, поглядев на творившееся в соседнем племени,
решил не допустить такого у себя. И придумал вот что: боги запрещают мужчинам
совокупляться со всеми женщинами подряд. Каждый мог иметь только одну
наложницу, самое большее — двух. Кое-кто из мужчин был бессилен, кое-кто из
женщин — бесплоден, у какой-то части племени детей не было по естественным
причинам, но никто не имел права сменить партнера.
И все поверили этому человеку, вещавшему от имени богов, —
поверили, потому что он чем-то должен был выделяться среди других людей. У него
должна была быть некая особенность — уродство или болезнь, вызывающая судороги,
или какой-то редкий дар — словом, некое отличие. Именно так появились первые
лидеры. И в считанные годы племя стало сильным, ибо в нем осталось определенное
количество мужчин, способных прокормить всех членов рода, определенное
количество женщин, способных к деторождению, определенное количество детей,
которые подрастали и постепенно увеличивали число первых и вторых — охотников и
матерей. Знаешь ли ты, что дает женщине наивысшее наслаждение?
— Секс.
— Ответ неверный. Главная отрада замужней женщины — кормить.
Смотреть, как ест ее муж. Это — миг ее торжества, ибо весь день она думала об
ужине. Вероятно, истоки этого уходят в какую-то седую старину, когда мог настать
голод, когда грозило вымирание и когда был обнаружен путь к выживанию.
— Ты жалеешь о том, что у нас нет детей?
— Но ведь их не случилось, не так ли? Как может не хватать
того, что не случилось?
— А как ты считаешь: будь у нас дети, наш брак был бы иным?
— Откуда же мне знать? Я могу лишь смотреть на моих друзей и
подруг и спрашивать себя — они стали счастливей от того, что у них есть дети?
Одни стали, другие — нет. Можно обрести счастье в детях, но это не улучшает и
не ухудшает супружеские отношения. Эти люди — что с детьми, что без детей —
по-прежнему считают себя вправе контролировать жизнь своего спутника.
По-прежнему уверены, что обещание «быть счастливым до гроба» должно быть
исполнено, пусть даже ценой ежедневного ощущения того, что ты — несчастлив.
— Война плохо на тебя подействовала, Эстер. Из-за нее ты
соприкоснулась с реальностью, которая совсем не похожа на ту жизнь, которую мы
ведем здесь. Да, я знаю, что когда-нибудь умру, и поэтому отношусь к каждому
новому дню как к дарованному мне свыше чуду. Но это не заставляет меня упорно
вникать в такие предметы, как любовь, счастье, секс, пропитание, брак.
— Война не дает мне думать. На войне я просто существую — и
все на этом. Когда сознаю, что в любой миг меня может прошить шальная пуля, я
говорю себе: «Как хорошо, что не надо тревожиться о том, что будет с моим
ребенком». Но еще я говорю: «Как жаль — я умру, и от меня ничего не останется.
Я оказалась способна лишь потерять жизнь, а принести ее в мир — нет».
— С нами творится что-то не то? Я спрашиваю потому, что мне
порой кажется — ты хочешь мне сказать что-то важное, но потом не поддерживаешь
разговор.
— Да, что-то не то... Мы с тобой обязаны быть счастливы
вместе. Ты считаешь, что обязан мне всем, что есть в тебе сейчас, я считаю, что
должна быть польщена тем, что рядом — такой человек, как ты.
