— И позволь тебе заметить, что ты ни разу не вспомнил про
Эстер. Так уже бывало, когда ты закончил «Время раздирать и время сшивать», эта
книга тогда оказала на тебя целебное воздействие — жаль, что ненадолго.
— Ты хочешь сказать, что несчастный случай мог вызвать такие
же последствия?
Хотя мой голос звучал безо всякой агрессии, Мари предпочла
сменить тему разговора и начала рассказывать, как страшно ей было лететь на
вертолете из Монако в Канны. Вечер завершился в постели, и любовь, которой мы
занимались — хоть и не без труда: мешал мой ортопедический воротник, — сблизила
нас еще больше.
***
Через четыре дня исчез гигантский ворох бумаг на моем столе.
Остался только большой белый конверт, на котором значились мое имя и номер
квартиры. Мари хотела было вскрыть его, но я ответил — нет, это не к спеху.
Она ни о чем меня не спросила — может быть, мне прислали
сведения о состоянии моих банковских счетов или не предназначенное для
посторонних глаз письмо от влюбленной женщины. И я ничего не стал объяснять, а
просто убрал конверт со стола и сунул между книг. Если постоянно смотреть на
него, Заир может вернуться.
Моя любовь к Эстер не уменьшилась ни на йоту, но каждый
день, проведенный в больнице, воскрешал в памяти что-то интересное — и не наши
с ней разговоры, а те мгновения, когда мы были вместе и молчали. Я вспоминал ее
глаза — глаза девочки, которую неожиданное приключение приводит в восторг,
глаза женщины, гордящейся успехом своего мужа, глаза журналистки, увлеченной
тем, что пишет, и — с определенного момента — глаза жены, которой показалось,
что в моей жизни ей больше места нет. Этот печальный взгляд появился еще до
того, как Эстер захотела быть военной корреспонденткой, — после каждого ее
возвращения он веселел, но уже через несколько дней становился прежним.
Однажды зазвонил телефон.
— Это он, — сказала Мари, передавая мне трубку.
Я услышал голос Михаила: сначала он выразил мне сочувствие
по поводу случившегося, потом спросил, доставлен ли конверт.
— Да, он здесь.
— И вы намереваетесь встретиться с ней?
Мари стояла рядом, и потому я ответил:
— Поговорим об этом при встрече.
— Поверьте, я не вымогаю, но вы обещали мне помочь.
— Я тоже выполняю свои обещания. Мы увидимся, как только я
начну выходить.
Он оставляет мне номер своего мобильного телефона, я даю
отбой и тут замечаю, что Мари — совсем не та, что несколько минут назад.
— Итак, все по-прежнему.
— Нет. Все иначе.
Я должен был бы выражаться яснее: сказать, что еще хочу
видеть Эстер, что знаю, где она сейчас. Что придет время — и я сяду в поезд, в
такси, на самолет, и окажусь рядом с ней. Но сказать это — значит потерять
женщину, которая в эту минуту рядом со мной, которая все приемлет и делает все
возможное, чтобы доказать, как я важен для нее.
Да, я веду себя трусливо. Мне стыдно перед самим собой, но
такова жизнь, а я по-своему — а как именно, объяснить не в силах — люблю Мари.
Я молчу еще и потому, что всегда верил в знамения и,
вспоминая те минуты, когда мы с Эстер просто сидели молча, знаю: будет мне
голос или не будет, объяснят ли мне или нет, но час нашей встречи еще не
настал. И больше, чем на тех разговорах, что вели мы с ней, должен я
сосредоточиться на нашем молчании — только оно даст мне свободу, без которой не
постичь мир, где все идет правильно, не уловить миг, в который все пошло не
так.
Мари — здесь, она смотрит на меня. Можно ли вести себя
бесчестно с человеком, сделавшим для меня все? Мне не по себе, но ведь
невозможно рассказать все как есть. Если только... если только не найти способ
выразить свои чувства не напрямую.
— Мари, представь — двое пожарных входят в лес, чтобы
потушить небольшой пожар. Потом, сделав свое дело, они садятся на берегу реки.
У одного лицо — все в саже, пепле и гари, а второй — чист, как херувим. Вопрос:
кто из двоих вымоет лицо?
— Глупый вопрос: кто выпачкался, тот и моется.
— Ответ неверный: он поглядит на своего товарища и решит,
что и сам выглядит так же. И наоборот: тот, кто чист, поглядит на своего
товарища и скажет себе: я перепачкался, надо вымыться.
— К чему ты это?
— К тому, что, пока лежал в больнице, понял: в женщинах,
которых я любил, я всегда искал самого себя. Я глядел в их чистые свежие лица и
видел в них собственное отражение. А они видели пепел и сажу на моем лице и,
как бы умны и уверены в себе ни были, тоже в конце концов начинали отражаться
во мне и считать себя хуже, чем на самом деле. Пожалуйста, не допусти, чтобы
это случилось с тобой.
«Как уже случилось с Эстер», — хотелось мне добавить. А
понял я это, лишь когда припомнил, как изменилось выражение ее глаз. Я всегда
впитывал их свет, их энергию — поглядев в них, я обретал силу, уверенность, я
мог идти вперед. А она смотрела на меня и чувствовала себя некрасивой,
ничтожной, ибо по прошествии лет моя карьера — карьера, которой она так
способствовала, — оттеснила наши отношения на задний план.
И, прежде чем снова увидеть Эстер, я должен сделать так,
чтобы мое лицо стало таким же чистым, как у нее. Прежде чем найти Эстер, мне
предстоит найти самого себя.
Нить Ариадны
«Я рождаюсь в маленькой деревушке, расположенной в
нескольких километрах от другой, чуть побольше, где есть школа и музей одного
поэта, жившего здесь давным-давно. Моему отцу под семьдесят, матери — двадцать
пять. Познакомились они недавно: он приехал из России продавать ковры, встретил
ее и решил все ради нее бросить. Она годилась ему в дочери, а ведет себя скорее
как мать — помогает ему уснуть, потому что он мучается бессонницей с 17 лет, с
тех пор как воевал против немцев под Сталинградом, где шла одна из самых долгих
и кровопролитных битв Второй мировой войны. Из всего трехтысячного полка, в
котором он служит, выживают трое».
Забавно, что он говорит в настоящем времени, хотя следовало
бы сказать: «Я родился...» Такое впечатление, что все происходит здесь и
сейчас.
