Однако мы помним совет старика: как можно быстрее заполнить
образовавшуюся пустоту. Перед отъездом Эстер спрашивает, не хочу ли я побывать
во Франции — с тем, чтобы мы могли продолжить процесс забывания. Ей-то не с кем
разделить его — с мужем она говорить об этом не может, сослуживцам она не
доверяет, а потому нуждается в человеке со стороны, издалека, который бы до
определенного момента не имел отношения к ее судьбе.
Я соглашаюсь и только в этот миг упоминаю о предсказании.
Еще говорю, что не знаю французского, а опыт мой сводится к тому, что я пас
овец и работал на бензоколонке.
Уже в аэропорту она просит меня пройти ускоренный и
интенсивный курс французского. Спрашиваю, почему она приглашает меня. Она
повторяет, что боится пустоты, которая образуется в душе после того, как
забудется прежнее, и еще — что прошлое обрушится на нее с новой силой, и тогда
она уже не сможет освободиться от него. Просит не беспокоиться о билете и визе
— она сама обо всем позаботится. Прежде чем пройти паспортный контроль, она
оборачивается ко мне с улыбкой и говорит, что ждала меня, хоть и не знала
этого, а эти дни были самыми счастливыми в ее жизни за последние три года.
Теперь я работаю по ночам — охранником в стриптизклубе, — а
днем усердно учу французский. Как ни странно, припадки теперь делаются реже, но
и присутствие покидает меня. Рассказываю матери, что меня пригласили в Париж, а
она смеется над моей наивностью и говорит, что эта женщина никогда больше не
даст о себе знать.
Проходит год, и Эстер появляется в Алма-Ате: ожидаемая война
уже началась, кто-то уже опубликовал репортаж о секретных военных базах
американцев, но интервью со стариком имело большой успех, а теперь редакция
заказывает ей большой репортаж об исчезновении кочевников. «Кроме того, — добавляет
она, — я давно уже никому ничего не рассказываю и чувствую, что вновь впадаю в
депрессию».
Я помогаю ей связаться с последними кочующими по стране
племенами, сохраняющими традицию Тенгри, и с местными колдунами. Теперь я уже
бегло говорю по-французски, а за ужином Эстер передает мне анкеты из
консульства — их надо заполнить. Виза получена, билет куплен, и я лечу в Париж.
И она, и я замечаем, что по мере того, как освобождались наши головы от груза
прожитого и былого, открывалось новое пространство, осеняла нас таинственная
радость, обострялась интуиция, прибывало отваги — мы не боялись рисковать, мы
совершали поступки верные или ошибочные, однако совершали. Мы живем наполненно
и осмысленно.
***
Оказавшись в Париже, спрашиваю, где же я буду работать, но у
Эстер, оказывается, уже есть на этот счет свои планы. Она договорилась с
хозяином одного бара о том, что раз в неделю я буду выступать там, и объяснила,
что в моей стране существует такое вот необычное представление, на котором люди
рассказывают о себе и освобождают свои головы.
Поначалу мне приходится трудно — немногочисленные посетители
не хотят участвовать в игре, но на помощь приходят те, кто больше выпил. Обо
мне начинают говорить в квартале. «Приходи, расскажи свою прежнюю историю — и
обрети новую» — гласит написанный от руки плакат в витрине, и падкие до новизны
парижане заполняют ресторанчик.
Однажды вечером я испытываю новое ощущение: на
импровизированной сцене — уже не я, но присутствие. И вместо того, чтобы
рассказывать легенды моей родины, а потом слушать истории посетителей, я лишь
передаю то, что говорит мне Голос. И в конце один из посетителей начинает
плакать и делиться сокровенными подробностями своей супружеской жизни с окружающими
его незнакомыми людьми.
Нечто подобное происходит и через неделю: Голос говорит за
меня, просит, чтобы зрители рассказывали теперь только о любви отвергнутой и
несчастной, о нелюбви — и энергия, пронизывающая атмосферу, меняется так резко,
что французы, обычно такие сдержанные, публично обсуждают свою частную жизнь. К
этому времени я уже почти научился контролировать свои припадки: я вижу свет, я
чувствую дуновение, но стою на сцене, я впадаю в транс и теряю сознание, но
никто этого не замечает. Лишь в моменты сильного душевного напряжения у меня
начинаются «приступы эпилепсии».
Со временем ко мне присоединяются другие: трое молодых людей
моего возраста, которые занимаются исключительно тем, что странствуют по свету,
— этакие западные кочевники; муж и жена — музыканты из Казахстана, прослышавшие
про успех своего соотечественника и попросившие меня взять их в мое
представление, поскольку никакой иной работы у них нет. Мы включили ударные
инструменты. Бар не может вместить всех желающих, и мы снимаем ресторан — тот
самый, где мы выступаем сейчас. Но и этот зал становится тесноват: дело в том,
что люди, рассказывая свои истории, раскрепощаются, становятся раскованней и
смелей. Они танцуют, соприкасаясь с энергией, печаль покидает их, они обретают
вкус к приключению, и любовь, которой в теории угрожают подобные перемены,
делается прочней и крепче. Они рекомендуют нас своим друзьям, а те — своим.
Эстер по-прежнему много ездит, собирая материал для своих
статей, но, бывая в Париже, непременно приходит к нам. Однажды она говорит мне,
что в ресторан приходят только те, у кого есть деньги, а нам надо работать с
молодыми. А где они? — спрашиваю я. Ходят, бродят, одеваются как нищие или как
персонажи научно-фантастических фильмов.
Еще она говорит, что личной истории нет у бродяг — так
почему бы нам не поучиться у них? Так я встретился с вами.
Все это составляет суть моей жизни. Вы никогда не
спрашивали, кто я, чем занимаюсь, потому что вас это не интересовало. Но
сегодня среди нас оказался знаменитый писатель, и я решил рассказать вам об
этом».
***
— Но ведь ты говоришь о своем прошлом, — замечает нищенка в
шляпке, никак не подходящей к ее жакету. — Хотя старик-кочевник...
— Что такое «кочевник»? — перебивает ее кто-то.
— Это — нечто вроде нас с тобой, — гордясь тем, что ей
известно значение этого слова, отвечает нищенка. — Свободный человек, который
довольствуется лишь тем, что можно унести на себе.
— Не совсем так, — вмешиваюсь я. — Они — не бедняки.
— Да что ты знаешь о бедности?! — рослый человек, на
которого подействовала новая порция водки, злобно смотрит мне прямо в глаза. —
Ты полагаешь, что бедность — это когда нет денег?! Ты считаешь нас убогими и
отверженными потому лишь, что мы просим милостыню у всяких там богатых
писателей, у супругов, замученных чувством вины, у туристов, которые жалуются
на то, какая в Париже грязь, у юных идеалистов, уверенных, что могут спасти
мир?! Это ты нищий — потому что не распоряжаешься своим временем, не имеешь
права делать что хочешь и обязан следовать правилам и нормам, которые не ты
придумал и которые тебе непонятны.
Снова Михаил прерывает его.
