Трое суток мы провели с глазу на глаз. Смотрели на море, я
стряпал, она рассказывала мне всякие забавные случаи из своей журналистской
практики и вот в конце концов влюбилась в меня. Вернулись в город, она стала
регулярно ночевать у меня. Как-то утром она ушла раньше обычного, а вернулась
со своей пишущей машинкой: с этого дня, без объяснений и признаний, мой дом
стал превращаться в ее дом.
Пошли обычные и привычные споры и ссоры — как и всем ее
предшественницам, ей хочется стабильности, верности, а я вечно ищу приключений
и новых неизведанных ощущений. Но на этот раз наша связь оказалась длительной,
и все же спустя два года мне показалось, что наступило время ей перевезти
обратно свою машинку и все прочие вещи.
— Думаю, это будет правильно.
— Но ведь ты меня любишь, и я тебя люблю. Разве не так?
— Не знаю. Если спросишь, хорошо ли мне с тобой, я отвечу:
«Да». Но если спросишь, смогу ли я жить без тебя, я отвечу то же самое.
— Я никогда не жалела, что не родилась мужчиной, мне
нравится быть женщиной. В конечном счете все, чего вы требуете от нас, это
умение сносно готовить. А вот мы требуем от мужчин всего, всего решительно —
чтобы добычу приносил, и любовником был, и защищал, и оберегал, и кормил, и
чтобы при этом был человеком успешным.
— Не о том речь — я сам себя вполне устраиваю. Мне хорошо с
тобой, но я уверен, что ничего из этого не получится.
— Тебе хорошо со мной, а с самим собой — не очень. Ты
неустанно ищешь приключений, чтобы отвлечься от чего-то важного. Тебе нужно
постоянно впрыскивать в кровь адреналин, ты забываешь, что в жилах должна течь
кровь — и ничего больше.
— Я не отвлекаюсь от важного. Да и что, по-твоему, важно?
— Написать книгу.
— Я могу взяться за это хоть сейчас.
— Вот и возьмись. Потом, если захочешь, мы расстанемся.
***
Ее подначка кажется мне полной чушью — я способен написать
книгу в любой момент: у меня есть знакомые издатели, журналисты, люди, многим
мне обязанные. Эстер боится меня потерять, этим все и объясняется. Довольно,
говорю я, наши отношения подошли к концу, и речь не о том, что она считает,
будто делает меня счастливым. Речь о любви.
А что такое любовь, спрашивает она. Больше получаса я
распространяюсь на эту тему, а потом понимаю, что определить любовь не могу.
Что ж, говорит она, если не можешь определить, что такое
любовь, попробуй написать книгу.
При чем тут книга? Что общего между книгой и любовью? Я
сегодня же уйду отсюда, а она может оставаться здесь, сколько ей будет угодно.
Я поживу в отеле, пока она не подыщет себе другое жилье. Отлично, говорит она,
с ее стороны возражений нет, я могу идти хоть сию минуту, и не позднее, чем
через месяц она отсюда съедет. Собирай чемоданы, а она пока почитает. Уже
поздно, уеду завтра утром. Нет, она предлагает не тянуть и не откладывать,
утром я могу потерять решимость. Ты так мечтаешь от меня избавиться, спрашиваю
я. Со смехом она отвечает, что это моя инициатива. Мы идем спать, а утром мне
уже не так сильно хочется уйти, я считаю, что должен все хорошенько обдумать.
Эстер, однако, вовсе не считает, что вопрос исчерпан: подобные эпизоды будут
повторяться, она будет несчастна и тогда в свой черед захочет бросить меня. Но
только в этом случае намерение немедленно будет претворено в жизнь, и она
тотчас сожжет за собой мосты. В каком смысле, спрашиваю я. Влюблюсь, заведу
любовника.
Она уходит в свою редакцию, а я решаю устроить себе выходной
(помимо сочинения текстов, я работаю в компании грамзаписи) и усаживаюсь за
машинку. Потом встаю, листаю газеты, отвечаю на письма: сперва — на важные, а
когда важных не остается — на все прочие. Записываю дела на завтра, слушаю
музыку, слоняюсь по улицам моего квартала, завожу разговор с булочником,
возвращаюсь домой. День прошел, а я не сумел выдавить из себя ни единой фразы.
И прихожу к выводу о том, что ненавижу Эстер, которая заставляет меня делать
то, что мне делать не хочется.
Вернувшись из редакции, она, ни о чем не спрашивая, уверенно
говорит, что я ничего не написал, потому что взгляд у меня сегодня — такой же,
как вчера.
Завтра буду работать, думаю я, но все же вечером вновь
сажусь за письменный стол. Читаю, смотрю телевизор, слушаю музыку, опять
возвращаюсь к машинке — и так проходят два месяца: стопа бумаги с «первой
фразой» растет, а я не в силах завершить абзац.
Исчерпаны все мыслимые объяснения — в этой стране никто
ничего не читает, я еще не придумал сюжет, я придумал превосходный сюжет, но
пока не знаю, как следует развить его. Помимо всего прочего, я страшно занят —
я сочиняю очередную статью или стихи для очередной песни. Проходит еще два
месяца — и вот Эстер появляется на пороге, держа в руке авиабилет.
«Хватит, — произносит она. — Хватит притворяться, что ты
занят, что ты ответственнейшим образом относишься к своим служебным
обязанностям, что все человечество нуждается в том, что ты делаешь. Улетай на
время».
Я могу стать главным редактором газеты, где время от времени
печатаю репортажи; а могу — президентом компании, для которой мастерю тексты —
и где меня держат потому лишь, что не хотят, чтобы переманили конкуренты. Я
всегда могу вернуться и заняться тем же, чем занят сейчас. А вот мечта моя
больше ждать не может. Надо либо исполнить мечту, либо позабыть ее. И куда же
мне лететь? В Испанию.
Разбиваю несколько стаканов, доказывая, что билеты стоят
дорого, что я не могу сейчас отлучиться, что это поставит под удар мою карьеру,
что потеряю партнеров, что проблема не во мне, а в наших отношениях. Если я
захочу написать книгу, никто и ничто не помешает мне.
«Ты можешь, ты хочешь, однако же не пишешь, — говорит она. —
А поскольку, что бы ты ни утверждал, дело все-таки в тебе, будет лучше, если
какое-то время ты побудешь один».
Она показывает мне карту. Итак, я долечу до Мадрида и там
сяду в автобус, который отвезет меня в Пиренеи, на границу с Францией. Там
начинается проложенная еще в Средневековье дорога — путь Сантьяго: ее придется
одолеть пешком. В конечной точке меня будет ждать Эстер.
А сейчас она согласна со всем, что я говорю, — и что я
разлюбил ее, и что еще недостаточно прожил, чтобы посвятить себя литературе без
остатка, и что думать больше не желаю о том, чтобы стать писателем, и что все
это — не больше чем отроческие мечты.
