Я стал представлять, сколько миллионов людей в эту минуту
осознали собственную никчемность и убожество — как бы привлекательны,
очаровательны, богаты ни были они на самом деле — только потому, что оказались
в одиночестве сегодня вечером, и вчера, и, быть может, завтра тоже будут
одиноки. Студенты, которым не с кем провести время; старики перед экраном
телевизора; бизнесмены в номерах отелей, вдруг задумавшиеся: есть ли хоть
какой-нибудь смысл в том, чем они заняты; женщины, которые красят ресницы и
взбивают локоны, чтобы пойти в какой-нибудь бар, притворяясь, что общество им
вовсе не нужно, а важно лишь убедиться, что они еще могут привлекать внимание.
Мужчины оглядывают их, пытаются завести разговор, а те отбивают любую попытку и
сидят с неприступным видом, ибо в них играет комплекс неполноценности, и они
боятся, что обнаружится — они матери-одиночки или мелкие служащие, неспособные
поддержать беседу о том, что происходит в мире, ибо они работают так тяжко, что
у них не остается времени следить за новостями.
Люди смотрятся в зеркало и считают себя уродливыми: они
уверены, что красота есть основа основ, и довольствуются тем, что листают
журналы, где все — красивы, богаты, знамениты. Мужья и жены, покончив с ужином,
хотели бы, может быть, поговорить, как в былые времена, но существуют заботы и
дела поважней, а разговор может подождать до утра, которое не наступит никогда.
В тот день я обедал со своей приятельницей, совсем недавно
расставшейся с мужем, и она сказала мне: «Теперь я обрела свободу, о которой
всегда мечтала!» Это — ложь. Никто не хочет такой свободы, всем нужен рядом
близкий человек, перед которым у тебя есть обязательства, с которым можно
любоваться красотами Женевы, говорить о книгах, интервью, фильмах или просто
поделиться бутербродом, если два бутерброда купить не на что. Лучше съесть
половину, но вдвоем, чем целый, но в одиночестве. Лучше, когда твое замечание о
колокольне готического собора перебивает муж, торопящийся домой, потому что по
телевизору будут передавать репортаж с важного футбольного матча, или жена,
застывшая перед витриной, чем когда перед тобой — вся Женева и тебе никто не
помешает осмотреть ее всласть.
Лучше страдать от голода, чем от одиночества. Ибо когда ты
один — я сейчас говорю об одиночестве, не выбранном сознательно, а о том,
которое мы обязаны принять, — ты словно бы перестаешь быть частью рода
человеческого.
На другом берегу реки меня ждал роскошный номер отеля с
внимательной обслугой и безупречным сервисом — но вместо того, чтобы радоваться
и гордиться тем, чего я достиг, мне становилось только хуже.
На обратном пути я иногда встречался глазами с людьми,
оказавшимися в таком же положении, и замечал, что одни смотрят высокомерно,
словно заявляя, что сами предпочли сегодня вечером одиночество, а другие —
печально, словно стыдятся того, что оказались одни.
Все это я к тому, что недавно мне вспомнился отель в
Амстердаме и женщина — она была рядом со мной, она говорила со мной и
рассказывала мне о себе. Все это я к тому, что, хотя Екклезиаст уверял, будто
есть время раздирать и время сшивать, первое иногда оставляет очень глубокие
шрамы. Хуже, чем в убогом одиночестве бродить по Женеве, — это быть рядом с
человеком и вести себя с ним так, что он чувствует, будто не играет ни малейшей
роли в твоей жизни.
После продолжительного молчания раздались аплодисменты.
***
Место, куда я пришел, выглядело довольно мрачно, хоть и
располагалось в парижском квартале, о котором говорили, что это — средоточие
культурной жизни. Не сразу понял я, что группа оборванцев передо мной — это те
самые люди, что по четвергам выступали в армянском ресторане, облаченные в
незапятнанные белые одежды.
— К чему этот маскарад? Фильмов насмотрелись?
— Это не маскарад, — ответил Михаил. — Разве вы, отправляясь
на званый ужин, не одеваетесь соответственно? Разве на партию гольфа вы приходите
в костюме-тройке и при галстуке?
— Хорошо, я спрошу иначе: почему вы решили подражать моде
безбашенных юнцов?
— Потому что в данную минуту мы и есть безбашенные юнцы.
Вернее — четверо безбашенных юнцов и двое взрослых.
— И еще раз переиначу свой вопрос: что вы делаете здесь,
одевшись таким образом?
— В ресторане мы питаем плоть и говорим об Энергии с теми,
кому есть что терять. Среди нищих мы питаем душу и разговариваем с теми, кому
терять нечего. А сейчас мы приступаем к самой важной части нашей работы:
пытаемся отыскать невидимое движение, которое обновляет мир, — людей, которые
проживают каждый день так, словно он — последний, тогда как старики живут так,
словно он — первый.
Он говорил о том, что я и сам замечал с каждым днем все чаще
— группы молодежи в грязной, причудливой одежде, покрой которой
свидетельствовал о немалой творческой выдумке, — не то военная форма неведомой
армии, не то персонажи научно-фантастического фильма. У всех — пирсинг, все
острижены и причесаны невероятным образом. Почти всегда с ними ходит немецкая
овчарка устрашающего вида. Однажды я спросил кого-то из приятелей, зачем эти
юнцы повсюду таскают с собой собаку, и тот объяснил мне — уж не знаю, насколько
объяснение соответствует действительности, — что в этом случае полиция их не
трогает, потому что неизвестно, куда девать собаку.
По кругу уже ходила бутылка водки — как и при общении с
нищими, предпочтение отдавалось именно этому напитку, — и я подумал, что
объясняется это происхождением Михаила. Я тоже сделал глоток, представляя, что
сказали бы мои знакомые, застав меня в таком обществе и за таким занятием.
А что? Сказали бы: «Собирает материал для новой книги».
— Я готов. Я поеду туда, где находится Эстер, однако мне
нужны некоторые сведения, потому что я совсем не знаю вашу страну.
— Я поеду с вами.
— Что?
Это не входило в мои планы. Моя поездка должна была стать
возвращением к тому, что я утратил в самом себе; это дело личное, интимное, и
свидетели тут без надобности.
— В том случае, разумеется, если вы купите мне билет. Мне
нужно побывать в Казахстане, я соскучился по родным краям.
— Но ведь вы работаете, не так ли? Каждый четверг у вас
выступление в ресторане?
— Вы так упорно называете это «выступлением». А я ведь вам
говорил, что речь идет скорее о встрече, о попытке воскресить утраченное
искусство беседы. Но дело не в этом. Анастасия — он показал на девушку с
колечком в носу — развила свое дарование. Она сумеет заменить меня.
— Ревнует, — сказала Альма, которая на сцене держала в руках
инструмент, похожий на бронзовый поднос, а в конце «встречи» рассказывала
истории.
