— Михаил, вы знаете, что я всеми силами души стремлюсь
освободиться от моей «личной истории». Еще совсем недавно я считал бы, что куда
удобней и легче совершить эту поездку с вами — с человеком, знающим и регион, и
местные обычаи, и возможные опасности. Но теперь я знаю, что должен в одиночку
размотать нить Ариадны и выйти из лабиринта, в который попал. Моя жизнь
изменилась, мне кажется, я помолодел на десять, а то и на двадцать лет — и
этого достаточно, чтобы отправиться на поиски приключения.
— И когда же вы намерены отправиться?
— Как только получу визу. Через два-три дня.
— Да пребудет с вами Госпожа. Голос говорит мне, что время
пришло. Если передумаете, дайте знать.
***
«Новые варвары» разлеглись на полу, собираясь поспать. По
дороге домой я размышлял о том, что жизнь человека моего возраста оказалась
куда веселей, чем я представлял: всегда можно вновь стать молодым и безумным. Я
был так погружен в свои мысли, что не сразу заметил, а заметив — удивился, что
прохожие не уступают мне дорогу, не отводят глаза, боясь повстречаться со мной
взглядом. Никто вообще не обращал на меня внимания, и мне это нравилось, и
город вновь стал прежним — и можно было понять короля Генриха IV, который,
когда его бранили за то, что он изменил своей вере и женился на католичке,
ответил: «Париж стоит обедни».
Париж стоит гораздо большего. Перед моим мысленным взором
предстали религиозные бойни, кровавые ритуалы, короли и королевы, музеи, замки,
художники, которые страдали, писатели, которые напивались, философы, которые
кончали с собой, военные, которые замышляли покорить весь мир, предатели,
которые одним движением руки свергали династию, истории, которые позабылись, а
теперь опять воскресли в памяти — и рассказываются на новый лад.
***
Впервые за очень долгое время я, переступив порог моего
дома, не присел к компьютеру проверить почту и срочно послать ответ. Ничего
срочного. Я даже не пошел убедиться, что Мари спит, ибо знал, что она лишь притворяется
спящей.
Я не включил телевизор посмотреть ночные новости, потому что
новости эти я знал с детства: одна страна угрожает другой, кто-то кого-то
предал, экономика переживает упадок, Израиль и Палестина за протекшие пятьдесят
лет так и не пришли к соглашению, еще один взрыв, еще один ураган оставил
тысячи людей без крова.
Я вспомнил, как утром, поскольку террористических актов не
случилось, в виде главной новости преподносили переворот на Гаити. Какое мне
дело до Гаити?! Какое отношение это имеет ко мне, к моей жене, к ценам на хлеб
в Париже, к племени Михаила? Как можно истратить пять драгоценных минут жизни
на то, чтобы слушать о мятежниках и президенте, смотреть на уличные
манифестации, репортажи о которых крутят бессчетное количество раз и преподносят
как важнейшее событие в истории человечества. Переворот на Гаити! И я верил! И
досматривал до конца! Нет, в самом деле, дуракам следует выдавать особые
удостоверения личности, поскольку именно дураки поддерживают коллективную
глупость.
Я открыл окно, впустив в комнату ледяной ночной воздух,
разделся, убеждая себя, что смогу вытерпеть стужу, и некоторое время стоял, ни
о чем не думая, чувствуя лишь, что мои ноги попирают пол, глаза устремлены на
Эйфелеву башню, уши слышат собачий лай, завывание сирен, человеческую речь, в
которой, впрочем, не мог разобрать ни слова. Я не был в эти мгновения самим
собой — и никем другим. И это было прекрасно.
***
— Ты сегодня какая-то странная.
— То есть?
— Грустная.
— Да нет, я не грустная. Все хорошо.
— Сама знаешь, что говоришь не правду: ты грустишь из-за
меня, но не решаешься сказать.
— С чего бы мне грустить?
— С того, что я пришел вчера поздно и пьяным. Ты даже не
спросила, где я был.
— А мне не интересно.
— Как это «не интересно»? Разве я не сказал вчера, что
собираюсь встретиться с Михаилом?
— И встретился?
— Встретился.
— Тогда о чем же я должна была тебя спросить?
— А тебе не кажется, что, когда человек, которого, по твоим
словам, ты любишь, возвращается далеко за полночь, следует хотя бы
поинтересоваться, что случилось?
— А что случилось?
— Ничего. Я проводил время с ним и его друзьями.
— Вот и славно.
— Ты не веришь в это?
— Разумеется, верю.
— Похоже, ты меня разлюбила. Ты не ревнуешь. Тебе все
безразлично. Это что же, нормально — являться домой в два часа ночи?
— Не ты ли столько раз уверял, что ты — свободный человек?
— Конечно, свободный.
— Значит, возвращение в два часа ночи — нормально. Если бы я
была твоей матерью, то, наверное, забеспокоилась бы, но ты — взрослый мужчина,
не так ли? Мужчинам не стоит вести себя так, чтобы женщины относились к ним как
к детям.
— Да я не об этом говорю, а о ревности.
— Тебе хотелось бы, чтобы я устроила за утренним кофе сцену
ревности?
— Нет, пожалуйста, не надо — соседи услышат.
— До соседей мне дела нет: я не стану скандалить потому, что
совершенно не хочу. Мне было нелегко, но в конце концов я усвоила то, что ты
сказал мне в Загребе, и теперь пытаюсь привыкнуть к этому. Но если тебе это
доставит удовольствие, я могу изобразить, что ревную, злюсь, схожу с ума от
беспокойства.
— Какая ты странная... Я начинаю думать, что ничего не значу
для тебя.
— А я начинаю думать, что ты забыл — в соседней комнате тебя
ждет журналист, и наш разговор его не касается.
***
Ах да, журналист. Надо включить автопилот, потому что я
наперед знаю, какие вопросы он задаст. Знаю, с чего начнется интервью
(«Хотелось бы поговорить о вашей новой книге... каков ее главный посыл?»),
знаю, что отвечу («Если б я хотел ограничиться посылом, то написал бы не книгу,
а одну фразу»).
Знаю, он спросит, как я отношусь к критике, которая обычно
со мной не церемонится. Знаю, каким вопросом он завершит беседу («А вы пишете
что-нибудь новое? Каковы ваши творческие планы?») и что я ему на это отвечу
(«Пока это — секрет»).
И начало не сулит неожиданностей:
— Хотелось бы поговорить о вашей новой книге... Каков ее
главный посыл?
