— Хотел и хочу. Но это желание побудило меня сделать нечто
большее, чем пересечь казахские степи: я прошел по своему прошлому, увидел, где
ошибся, где остановился, определил то мгновение, когда потерял Эстер, —
мгновение, которое мексиканские индейцы именуют «примирителем». Я пережил и
испытал такое, на что в моем возрасте и надеяться было нельзя. И все это
благодаря тому, что ты был рядом и вел меня, хоть, может быть, и сам не всегда
сознавал это. И вот еще что. Я верю, что ты слышишь голоса. Верю, что в детстве
у тебя были явления. Я всегда верил во многое, а теперь этот перечень
расширился.
— Ты стал совсем другим человеком.
— Совсем другим. Надеюсь, Эстер будет довольна.
— Ты сам-то доволен?
— Разумеется.
— Тогда этого достаточно. Сейчас мы поедим, переждем бурю и
тронемся в путь.
— Давай не будем пережидать бурю.
— Будь по-твоему. Едем. Эта буря — не знак свыше, а всего
лишь последствие обмеления Арала.
***
Яpocть ветра унялась, лошади бежали бодрее. Мы оказываемся в
некоем подобии долины, и пейзаж изменяется разительно — бесконечный горизонт
теперь закрыт высокими голыми скалами. Глянув направо, я вижу куст, к каждой
ветке которого привязаны ленточки.
— Это здесь!.. Это здесь ты видел...
— Нет. Тот уничтожили.
— А что же это такое?
— Это место, где произойдет нечто очень важное.
Михаил, спешившись, развязывает свой рюкзак, достает нож,
отрезает кусок рукава от рубашки, привязывает этот лоскутик к ветке. Глаза его
смотрят по-другому, быть может, он ощущает рядом с собой присутствие, но я не
хочу ни о чем его спрашивать.
Я делаю то же самое — прошу защиты и помощи и тоже ощущаю
присутствие — это моя мечта, мое долгое возвращение к женщине, которую люблю.
Вновь садимся в седла. Михаил не говорит мне, о чем просил,
и я молчу. Минут через пять впереди появляются белые домики маленького поселка.
Какой-то человек поджидает нас — он направляется к Михаилу, говорит с ним
по-русски. Похоже, они о чем-то спорят.
— Чего он хотел?
— Просил зайти к нему, исцелить его дочь. Нина, наверно,
всех оповестила о нашем приезде, а люди постарше еще помнят о моих видениях...
Михаил ведет себя как-то неуверенно. Больше никого не видно
— должно быть, все на работе или обедают. По главной улице мы едем к белому
зданию, окруженному садом.
— Помни о том, что я сказал тебе сегодня утром. Не
исключено, что у тебя и вправду была эпилепсия, но ты отказывался смириться с
тем, что болен, и позволил своему бессознательному сплести вокруг этого такую
вот историю. Но может быть и так, что ты был послан на землю с неким поручением
— учить людей забывать свою личную историю, с открытым сердцем принимать любовь
как чистую божественную энергию.
— Не понимаю тебя. Мы знакомы уже много месяцев, и ты всегда
говорил только о своей встрече с Эстер. И вдруг с сегодняшнего утра все
переменилось — кажется, будто ты думаешь обо мне больше, чем о чем-либо еще.
Неужели это ритуал Доса оказал на тебя такое действие?
— Не сомневаюсь в этом.
Я хотел добавить, что меня терзает страх, что я готов думать
о чем угодно, только не о том, что произойдет через несколько минут. Что
сегодня на свете нет никого великодушнее меня, ибо почти уже достиг своей цели
и боюсь того, что ожидает меня, оттого и стремлюсь всем помогать, что хочу
показать Богу — я хороший человек и заслуживаю Его милости, которой взыскую так
давно и рьяно.
Михаил слез с коня и меня попросил сделать то же самое.
— Покуда ты будешь говорить с Эстер, я зайду к тому
человеку, у которого больная дочь.
Он указал на маленький белый домик за деревьями.
— Вон там.
***
Я изо всех сил старался сохранять самообладание.
— Что она делает?
— Я уже говорил тебе: учится ткать ковры, расплачиваясь за
эту науку уроками французского. Как и сама степь, это лишь кажется простым, на
самом деле ткачество — целая наука: красители изготовляют из определенных
растений, которые следует срезать в определенный час, иначе они потеряют свои
свойства. Овечью шерсть расстилают на полу, смачивают теплой водой, и нити
готовят, пока шерсть еще влажная. Лишь спустя много дней, когда солнце все
высушит, начинается изготовление ковра. Последние узоры делают дети — пальцы
взрослых не могут справиться с такими тонкими и маленькими узелками.
Он помолчал.
— Только не говори глупостей об эксплуатации детей — такова
наша древняя традиция, которой мы следуем неукоснительно.
— А как она?..
— Не знаю. Я не разговаривал с ней месяцев шесть.
— Михаил, а ведь ковры — это еще один знак свыше.
— Ковры?
— Ну да! Вспомни, как вчера, когда Дос спросил, какое имя я
изберу, я рассказал историю воина, который возвращается на остров к своей
возлюбленной. Название острова было Итака, имя женщины — Пенелопа. Когда Улисс
отправился на войну, чем занималась Пенелопа? — Она ткала! Но муж все не
возвращался, и она по ночам распускала сделанное за день, чтобы утром снова
взяться за работу. К ней сватались женихи, но она мечтала лишь о возвращении
своего мужа. И вот, когда она устала ждать и решила в последний раз распустить
ткань, наконец появился Улисс.
— Но так уж вышло, что эта деревенька — не Итака. А эту
женщину зовут не Пенелопа.
Михаил не понял мою историю, и не стоило объяснять, что я
всего лишь привожу ему пример. Я отдал ему коня и пешком прошел сто шагов,
отделявшие меня от той, кто была мне когда-то женой, превратилась в Заир, а
теперь вновь должна была стать возлюбленной, о которой грезят мужчины,
возвращающиеся с войны или работы.
***
Я мерзок сам себе. Весь в песке и в поту, хотя совсем не
жарко.
Стоит ли предаваться размышлениям о своей внешности — есть
ли на свете что-нибудь более поверхностное? Можно подумать, я проделал этот
долгий путь на свою собственную Итаку, чтобы предстать перед возлюбленной в
новой одежде. Проходя эти последние сто шагов, я должен сделать над собой
усилие и подумать обо всем том значительном и важном, что случилось за то
время, что Эстер не было со мной.
