Что я должен сказать, когда увижу ее? Я много раз думал об
этом, и в голову мне приходили слова вроде «я так долго ждал этой минуты», или
«я понял, что был не прав», или даже «ты хороша как никогда».
И решил ограничиться словом «Привет». Словно она никуда не
исчезала. Словно с ее исчезновения минули всего лишь сутки, а не два года,
девять месяцев, одиннадцать дней и одиннадцать часов.
И она поймет, как я изменился, пройдя там, где бывал раньше,
и там, где никогда не бывал — даже не подозревал о существовании таких мест, да
и дела мне до них не было. Я видел лоскут окровавленной ткани в руке нищего, в
руках посетителей армянского ресторана, художника, моего врача, юноши,
уверявшего, что он слышит голоса и что ему предстают видения. Следуя за Эстер,
я узнавал женщину, на которой был женат, я заново открыл для себя смысл жизни,
столь сильно изменившейся, а теперь меняющейся снова.
За столько лет брака я так и не узнал толком свою жену: я
создал некую «лав-стори», подобную тем, какие видел в кино, по телевидению, о
каких читал в журналах. И в моем варианте этой «любовной истории» любовь росла,
достигала определенной величины, и с этого момента следовало только
поддерживать в ней жизнь, ухаживать, как за цветком, — поливать, обрезать сухие
листья. «Любовь» сделалась синонимом нежности, надежности, престижа, комфорта,
успеха. «Любовь», как на другой язык, переводилась на улыбки, на слова вроде «я
люблю тебя» или «обожаю, когда ты возвращаешься домой».
Но все оказалось куда запутанней, чем я полагал: иногда я с
ума сходил от любви к Эстер, пересекая улицу, а достигнув противоположного
тротуара, горевал, что лишен свободы, грустил, что обременен обязательствами,
рвался на поиски нового приключения. И думал: «Я больше не люблю ее». А когда
любовь, возвращаясь, охватывала меня с прежней силой, — не верил, сомневался,
твердил себе: «Это всего лишь привычка».
А Эстер, вероятно, одолевали те же сомнения, и, быть может,
она повторяла себе: «Что за чушь, мы счастливы», «Мы будем жить, как жили». Да
и немудрено: она ведь смотрела те же фильмы и телесериалы, читала те же романы.
И хотя нигде не говорилось, будто любовь — это нечто гораздо большее, нежели
«хеппи-энд», почему бы, в сущности, не стать к самой себе более терпимой? Если
каждое утро повторять, что доволен своей жизнью, можно не сомневаться: не
только сам уверуешь, но и заставишь поверить в это всех, кто вокруг.
Однако она думала иначе. Думала и поступала. И пыталась
показать мне, а я не видел. Понадобилось лишиться ее, чтобы осознать: обретение
утраченного — это мед, что слаще новых ощущений. И вот я здесь, я иду по улочке
маленького, спящего, холодного городка, заново свершая путь ради нее. Первая и
самая прочная нить опутывавшей меня паутины — «все истории любви одинаковы» —
порвалась в тот миг, когда я попал под мотоцикл.
В больнице любовь говорила со мной: «Я — все и ничего. Я
подобна ветру и не могу проникнуть туда, где наглухо закрыты окна и двери».
Я отвечал ей: «Но я открыт для тебя!»
А она отвечала: «Ветер есть движение воздуха. В твоем доме
есть воздух, но он недвижим. Мебель покрывается пылью, сырость портит картины,
пятнает стены. Ты продолжаешь дышать, ты познаешь часть меня, но ведь я не
часть, я — Все, и этого ты не постигнешь никогда».
Да, я замечал пыль на шкафах и плесень на стенах и сознавал,
что есть лишь один способ избавиться от этого — настежь распахнуть двери и
окна. И когда я сделал это, ветер смёл все. А я хотел сберечь свои
воспоминания, сохранить то, что, как мне казалось, было приобретено ценой
стольких усилий. Но все это исчезло, и я стал пуст, словно степь.
И снова я понял, почему Эстер решила приехать сюда: я был
пуст, словно степь.
Именно поэтому ворвавшийся ветер принес с собой новое —
никогда прежде не слышанные звуки и людей, с которыми я никогда прежде не
говорил. Я обрел былое воодушевление, ибо сумел освободиться от своей личной
истории, уничтожил «примиритель», открыл в себе человека, способного
благословлять других, как кочевники и колдуны благословляют подобных себе. Я
понял, что я гораздо лучше, что способен на большее, чем считал раньше, и что
возраст сказывается лишь на тех, кто никогда не находил в себе отваги самому
определять скорость своего шага.
Однажды женщина заставила меня совершить долгое странствие
навстречу моей мечте. Много лет спустя та же самая женщина вновь отправила меня
в путь: на этот раз — чтобы встретиться с человеком, который заблудился.
И вот теперь я думаю обо всем — но только не о главном. Я
что-то напеваю про себя, я удивляюсь, почему не видно припаркованных у
тротуаров машин, я замечаю, что ботинок жмет, а часы на запястье показывают
европейское время.
И все это — потому, что моя жена, женщина, которая вела меня
по жизни и освещала ее своей любовью, находится в нескольких шагах, и я
хватаюсь за любую возможность сбежать от действительности, которую так отчаянно
искал и которой боюсь взглянуть в глаза.
Присаживаюсь на крыльце дома, закуриваю. Думаю, не вернуться
ли во Францию: я ведь уже пришел, куда хотел, зачем же теперь идти дальше?
Поднимаюсь, чувствуя, что ноги — как ватные. И вместо того,
чтобы двинуться назад, стараюсь стряхнуть песок с одежды, вытереть запыленное
лицо. Потом берусь за щеколду и вхожу.
***
Хоть и знаю, что, быть может, навсегда потерял свою любимую,
мне надо сделать над собой усилие, чтобы принять благодать, посланную сегодня
Богом. Благодать не прибережешь на черный день. Нет такого банка, куда можно
положить ее на депозит, чтобы использовать потом, когда снова будешь с самим
собой в мире. Если немедля не извлечешь из нее доход, она пропадет.
Господь знает, что мы — художники жизни. И посылает нам то
молоток и резец — ваять скульптуры, то кисти и краски — писать картины, то
бумагу и ручку — просто писать. Но никогда не смогу использовать резец для
картины, а кисть — для статуи. И потому, как это ни трудно, я должен принимать
маленькие благодати, хоть они и кажутся мне проклятьями, ибо я страдаю, а день
— хорош, сияет солнце и на улице распевают дети. Только так я сумею отрешиться
от моего страдания и воссоздать мою жизнь.
***
Свет заполнял всю комнату. Когда я вошел, Эстер подняла
глаза, улыбнулась и продолжила чтение «Времени раздирать и времени сшивать».
Она читала вслух женщинам и детям, сидевшим на полу и ткавшим разноцветные
ковры. Когда она замолкала, они хором повторяли фрагмент, не отрываясь от
работы.
К горлу подступил комок. Я с трудом сдержал слезы и впал с
этой минуты в некое бесчувствие. Я лишь смотрел на происходящее, слушал, как
слетают с ее уст написанные мною слова, а вокруг был свет, краски, люди,
всецело погруженные в свое занятие.
