При таких формулировках — хоть отрицай свою вину перед советской властью, хоть признавай все, что придумал следователь, — конец один.
«Виновным я себя не признаю»
Что подтверждает горестная судьба Николай Владимировича Кунцевича, практиканта с подводной лодки «Тур», который имел счастье родиться в 1896 г., но имел несчастье родиться в Варшаве. Для сотен тысяч и это было счастьем, а для него обернулось горем и, фактически, послужило одним из основных факторов его безвременной гибели. Хотя уроженца Варшавы было проще подключить к польской «шпионской группе», моряк попал в «американские шпионы», видимо, потому, что был знаком с рядом лиц, которых петроградские следователи уже «назначили» в «американские шпионы». Николай Владимирович, несмотря на свое сомнительное происхождение, с советской властью поначалу ни в какие противоречия не входил, учился себе в соединенных классах для подготовки специалистов командного состава флота. 19 июня 1921 г. слушателя «подводного отдела» классов неожиданно арестовывают и предъявляют обвинение в участии в «Петроградской боевой организации». На допросе он и не отрицал, что был знаком с рядом лиц, которые проходили по «Делу Таганцева», однако объяснил свое знакомство чисто личными, бытовыми условиями, участие же в деятельности какой-либо организации отрицал категорически. Когда за дело взялся настойчивый и целеустремленный Агранов, несостоявшийся командир подводной лодки прямо сказал: «Я политики не касался и скорее считал себя монархистом. Перенеся все гонения к офицерам и видя развал России, я решил уехать к себе на родину в Польшу. 1 августа 1918 г. я перешел в польское подданство, 1 сентября подал рапорт об отставке и 17 сентября был уволен в отставку как иностранный подданный...
В Петрограде я видел развал, разруху, общее озлобление. Я не верил в осуществление коммунистической программы, видел, что, опираясь на большую часть чисто идейных и в большей части несознательных людей, производится жестокий опыт над Россией, давится народная масса, подавляются все человеческие свободы, видел разваливающуюся Россию и обнищавший народ... Виновным я себя не признаю...»
Для следователя всего вышесказанного уже было достаточно, чтобы признать Н. В. Кунцевича виновным. Вот только в чем? В том, что не признавал коммунистическую идею? Что жалел Россию, которую считал своей «большой Родиной», — ибо малая была там, в Варшаве...
Нет, к расстрелу его приговорили за то, что был он якобы «активный участник Петроградской боевой организации, с 1919 г. работавший в качестве осведомителя американской контрразведки, дававший сведения военного характера; вступивший в 1920 г. в организацию Таганцева, где занимался выработкой плана захвата миноносцев в заливе; распространявший прокламации». Не смутило следователя и смешение разных, в общем-то, функций и жанров (сбор разведсведений, захват миноносцев, расклейка прокламаций — этим в мировой истории разведки и контрразведки одни и те же лица никогда не занимались!), и, в особенности, то, что был Кунцевич подданным иностранного государства...
Ну, о способности петроградских следователей 1921 г. смущаться вообще говорить не приходится. Вот, скажем, арестовали 2 мая 1921 г. оперуполномоченные особого отдела 55 стрелковой дивизии профессора Военно-медицинской академии, доктора медицины С. И. Федорова. Подозревали профессора в том, что он укрывал у себя в профессорской квартире шпиона Финского Генштаба Толя! И имел через этого шпиона связь с находящимся в Финляндии братом...
«Темная история с белыми халатами»
С. И. Федоров от связей с рыцарями плаща и кинжала категорически отказался и, более того, сумел каким-то образом через М. Горького выйти на В. И. Ленина — с жалобой на действия Петрочека. При этом раздраженно подчеркнул, что его-то вина никоим образом не доказана, что уж говорить о вине арестованных вместе с ним перенесшей только что тяжелую операцию жены и ребенка-сына! Зная недоверчивый характер Ильича, Максим Горький приложил к письму Федорова записку от себя, где характеризовал доктора как выдающегося хирурга, неожиданно арестованного лишь за то, что его брат, «между прочим, пытался уйти в Эстонию».
Темная история вышла с белыми халатами. Так где же брат, — забеспокоится заботливый читатель? В Финляндии или, наоборот, в Эстонии? Или даже в России, потому что в русском языке слова «пытался уйти» и «ушел» — не синонимы. Тут, скорее всего, от доброты душевной напутал рассеянный буревестник революции. Но все равно ему за заботу о невинно посаженном в кутузку докторе спасибо большое. Тем временем с аналогичной просьбой к Ильичу обращается другой его соратник — В. Д. Бонч-Бруевич (что несколько сглаживает его не совсем красивое поведение как мемуариста в «Деле профессора Тихвинского», с другой стороны, — память штука тонкая...). Подключился к хлопотам комиссар здравоохранения Н. А. Семашко, характеризовавший Федорова как одного из крупнейших хирургов Европы.
Уже 14 мая 1921 г. В. И. Ленин в записке в ВЧК просит заместителя Председателя И. К. Ксенофонтова: «Прошу Вас в самом срочном порядке узнать, в чем дело (если надо, запросите Питер по телефону сегодня же) и дать мне Ваш отзыв как можно более точный. (Это верните)». Записку, конечно же, Ксенофонтов вернул. Иначе она бы не попала в архивы и не сохранилась до наших дней. И оперативно, уже 15 мая, сообщил вождю:
«Уважаемый Владимир Ильич! О профессоре Федорове я узнал следующее. Брат его перешел к белым и подготовлял переход профессора Федорова. Взятые в плен белофинны показали, что они занимались переправкой белогвардейцев из России за границу и наоборот. Одного из таких белогвардейцев они направили в адрес профессора Федорова, который в это время уезжал в Москву. Белогвардеец, не застав Федорова в Питере, поехал в Москву к нему. Разыскать в Москве Федорова и белогвардейца не удалось. По приезду в Питер Федоров был арестован и теперь сидит в особом отделе 7 армии и Питерской чрезвычайной комиссии. Несомненно, что Федоров причастен к переправе белых за границу и шпионажу».
«Ода документу»
Аж дух захватывает, какой политический детектив возникает из старых подшитых к делу документов. А еще спрашивали коллеги, почему не пишу традиционную документальную повесть — с диалогами, описанием состояния природы в середине мая в Питере, душевных переживаний своих героев? Любая выдумка просто меркнет перед документом. Очень хочется надеяться, что читателям так же интересно читать подлинную переписку между руководителями партии и государства и руководителями ВЧК, скупые строки признаний заключенных, арестованных, подследственных и еще более лаконичные строки документов об их реабилитации. Что может сравниться с документом? Где еще возникает столь мощная внутренняя драматургия, как при столкновении двух документов? Ведь при этом столкновении гибнут люди — и не какие-нибудь отбросы общества, его подонки, — а лучшие люди России.
Выдающийся хирург своего времени профессор Федоров был на волосок от гибели. Пока шла переписка между сильными мира сего, пока они обманывали друг друга, давая ложные сведения «наверх», лихорадочно искали «компромат» на арестованного доктора, уже немолодой профессор сидел, как видно из цитированного выше письма, сразу и в особом отделе 7 армии, и в Питерской чрезвычайке. Ничего хорошего при такой раскладке ему ждать не приходилось...
