Из рассказа следователя областной прокуратуры
«...Иногда мелочь помогает продвинуться. Я имею ту характерную мелочь, которая раскрывает преступника, ну, или точнее, подследственного. Преступником его суд назовет. Хотя у меня, конечно, свое мнение складывается задолго до суда, да я ведь до суда интервью не даю. Да, так вот, был такой тяжелый момент. Фактов набралось вагон и маленькая тележка. И вдруг Роман перестал давать показания. Мне еще как минимум два события преступления раскручивать. А он как отрезал. Молчит на допросах. И так три месяца! А у нас — сроки! Да и не в сроках формальных дело, надо ведь заканчивать. Материала для осуждения всех членов банды было уже достаточно, но не могу я передавать такое незаконченное дело в суд, душа против, люблю законченность, гармонию какую-то... А для того, чтобы все дела свести в одно большое, мне надо, чтобы Роман заговорил. А он молчит третий месяц. И так я ломал голову, и этак. Разные материалы, вещдоки, свои записочки, сделанные в разное время, раскладывал на полу в кухне. Жена с сыном и дочкой спят, десятые сны видят. Я курю, пью холодный чай, потому что от курева уже в горле першит, и все на полу свой «пасьянс» раскладываю. Ну, нашел я письмо, изъятое во время обыска у Романа. Причем письмо было вскрыто, значит, он читал его. Пишет ему некая девушка, скажем, Зина: вот ты уехал, милый мой Роман, я скучала, скучала, но теперь мне легче, у меня появился Мурзик, с такими же, как у тебя, чуть раскосыми глазками.
Ну, думаю, тут что-то есть. Я — к Роману. Кто такой Мурзик? Он отмалчивается. А потом из него выплеснулось: «Начальник, — говорит, — что хочешь скажу, помоги разыскать их. Мурзик, я так понимаю, — мой сын. Девушку эту я плохо помню. Случайная встреча была, неделю мы с ней в Верхневолжске хороводились. Как-то глянулся я ей. А мне все одно: баба и баба. Веришь, нет, всегда баб больше или меньше, но силой брал. А эта дала сама, да как-то охотно. Мне бы задуматься, может я ей в самом деле глянулся. А я сдуру посчитал, что оторва, раз сама дает. Ну, поматросил и бросил. Ты знаешь, почему нам пришлось из Верхневолжска срываться. И стала меня вдруг тоска глодать. Веришь, начальник, ночами не сплю... А все потому, что письмо от Зинки получил перед самым арестом. Ничего толком узнать не успел. Сперва не думал об этом, другие заботы были. Как от тебя, тягучего, отлипнуть, выкрутиться. А теперь вижу, серьезные у меня перспективы. И захотелось мне найти их, Зинку с сыном. Мало ли как жизнь сложится, если вообще мне ее оставят. А сын — он всегда сын, продолжение жизни. Даже и такой хреновой, как моя».
А теперь представьте: на конверте нет обратного адреса, и фамилии Зины ни я, ни Роман не знаем. А мне позарез надо, чтоб он опять заговорил. Поверите ли, нет, но Зину мы нашли. За 10 дней. При этом следователи и опера проделали работу не меньшую, чем та, что потребовалась, чтобы изобличить Романа! И нашли! А как же. Я слово дал: найду, он «колоться» начнет. Тут ведь не торговля с подследственным: ты мне, я тебе. Просто такие отношения сложились: каждый свое слово держит, и все... И оба слово свое сдержали. Роман «бормотать» начал, все, что я от него ждал, сказал. А что? Мазурик — он тоже человек. Мерзавец, садист иногда, но и обыкновенные человеческие чувства в нем присутствуют. При этом у меня нет никаких иллюзий: через 15 лет, если суд оставит ему жизнь, он может найти меня и «пришить», может изнасиловать и убить жену, может сына моего «опустить» и утопить... Никаких то есть гарантий на будущие человеческие отношения. Может быть, в зоне охладится, но вряд ли. Там добрый человек не добреет. А злобный свою злобу холит и лелеет 10—15 лет и выходит этой злобой переполненный. Ну, и на кого прежде всего ее выплескивает? На свидетелей, подельников, которые на него «набормотали», и на оперов, которые брали, на следователей прокуратуры, которые его дело раскручивали... А вы спрашиваете, почему я, спортсмен, курить не бросаю... Специфика работы.
В плане злобы Роман, конечно же, не человек. Но я, пока идет следствие, должен обращаться с ним как с человеком. Иначе сам им перестану быть. И, кстати, заметьте, такая интересная деталь, если перестану относиться к правонарушителю как к человеку, труднее дело раскручивается. Вот я за семь лет в областной прокуратуре не одно убийство «вел». И заметил, что самые отъявленные «мокрушники» откровеннее с тем следователем, который не демонстрирует свою брезгливость, ненависть. Следователь ведь не судит, он расследует. И в ходе этого процесса должен быть беспристрастен. А они ценят такую беспристрастность и скрытую за нею силу. И начинают давать показания даже тогда, когда это им во вред. Из принципа. Не знаю, как насчет воровского «кодекса чести», но у преступников есть свои принципы, даже у самых отъявленных мерзавцев. Тут ведь какая интересная взаимосвязь получается: он, преступник, не благодарность к тебе испытывает, что с ним, «как с человеком». Тут другое. Просто сокрытие факта преступления есть по сути слабость сильного преступника, его слабинка. Он таким образом как бы признает, что боится и следователя, и наказания. А признался — показал свою силу, свою смелость. Мол, ни тебя, ни лагеря, ни жизни в зоне, ни смерти-казни он не боится. Такая игра всегда идет на допросе. Ну, я обобщать не хочу. И следователи разные, и преступники, и ситуации. Но у меня так часто бывало. И так было во время следствия по делу о серии убийств, совершенных бандой братьев Ахтаевых».
Убийство после свадьбы
...Ночи напролет, разложив на кухоньке своей однокомнатной квартиры материалы дела, он все раскладывал свой пасьянс, все искал версии и варианты. И чем дольше сидел в своем прокуренном «кабинете», тем все больше убеждался: должны быть за бандой и другие кровавые следы. Ритм у них был такой, что с момента начала своих «боевых действий» до момента ареста, учитывая, что, по словам Романа, «от крови — звереют», должны были наследить где-то еще...
С симбирскими сыскарями и следователями областной прокуратуры был уже давно налажен отличный контакт.
Созвонился. Вылетел туда. На малую родину Ахтаевых. Все-таки, сколько ни говорят «не воруй, где живешь, не живи, где воруешь», правило это сплошь и рядом нарушается. Выяснили, что давно «зависло» здесь дело об убийстве некоего Кенарева. То есть, как оказалось, многие следы вели к двум братьям: Роману и Вениамину. Но доказать не удавалось, да и самих братьев в городе в наличии не было: один находился в СИЗО, другой — в бегах.
Взяли на заметку факт нераскрытого убийства по месту жительства Ахтаевых, но за неимением тогда времени следственные действия предпринимать не стали. Только запомнили, что убийство по почерку и особой жестокости сильно напоминало манеру банды.
А когда взяли Вениамина, стали работать с ними: с одним — Коржев у себя на севере, с другим — его самарский коллега. И вышли на убийство в Ульяновске. Картина выстроилась такая...
...Гуляла свадьба. За столом было немало людей заслуженных: и постами заметных, и военными орденами выделяющихся. Так что на роль свадебного генерала Роман Ахтаев никак не подходил. Но, крепко выпив, закуражился. Захотелось признания. Если не уважения в глазах окружающих, то хоть страха. За речью, как говорится, уже не следил, и состояла она почти целиком из выражений нецензурных. Его пытались урезонить, уговаривали не портить праздник родственнику. Но кураж у обычного-то выпивохи остановить трудно. А тут куражился бывший лагерный авторитет, «пахан», имеющий уже и свою банду, почуявший, вкусивший чужой крови, видевший не раз страх в глазах других людей... Назревал скандал, который мог кончиться большой кровью. Знавшие Романа родные и знакомые, увидев сжавшиеся в щелочки желтые, наливающиеся холодным бешеным огнем глаза, попытались увести его из-за стола. Роман матом отсылал добровольных парламентариев, оскорблял присутствующих — и женщин, и мужчин, старых и молодых, словом, провоцировал застолье на действия, ответ на которые не заставил бы себя ждать. Школьный приятель Романа Серега Кенарев, увидев, что жесткая рука Ахтаева побелела костяшками на рукоятке большого ножа для разделки баранины, бросился к нему.
