С. Мельгунов, может быть, больше, чем другие авторы, занимавшиеся этим сюжетом, пишет о чекистских провокациях. А поскольку «Заговор Таганцева» от начала до конца был именно провокацией, стоит перечитать страницы книги «Красный террор», где, в частности, обращает на себя внимание такой провокационный прием, как регистрация или перерегистрация: не важно, кого — дворян, офицеров, кронштадтских моряков. По «Делу Таганцева» не случайно проходит много моряков Балтийского флота. Дело в том, что командный состав Флота, а также все арестованные при обратном переходе границы кронштадтские моряки воспринимались петроградскими чекистами однозначно как враги, подлежащие уничтожению вне зависимости от наличия (а уж тем более доказанности) вины. К 1921 г. таких арестованных накопилось довольно много, и их, ничтоже сумняшеся, пристегнули к сфабрикованному делу о «Петроградской боевой организации». Но доблестным чекистам этого оказалось мало. Уже давно у них чесались руки на тех морских офицеров, кто не эмигрировал, не скрылся, не переправился к Юденичу, Колчаку или Деникину, проявлял лояльность к новой власти и даже служил в новых учреждениях. В августе 1921 г. объявили (когда «Дело Таганцева» уже было «сверстано») — их перерегистрацию. При этом свыше 300 человек было задержано. Часть без суда и следствия была отправлена в тюрьмы и лагеря — в Орел, Вологду, Ярославль. Часть — расстреляна вместе с «контрреволюционерами» из «Петроградской боевой организации».
В это трудно поверить (все-таки, были же и реальные враги советской власти, пытавшиеся вооруженным путем свергнуть ее), но подавляющее большинство так называемых «заговоров с целью свержения» — полностью или частично фальсифицированы, спровоцированы. Под каждый из таких заговоров «подвёрстываются» сотни вообще ни в чем не повинных людей, случайных, захваченных в ходе засад, обысков, друзей и знакомых тех, кто каким-то боком оказался в поле зрения.
Как правило, короткое расследование и — расстрел. С. Мельгунов в «Красном терроре» пишет: «Все это, конечно, «бывшие князья, генералы и дворяне» или «бандиты», а в действительности в огромном количестве социалистическая и демократическая интеллигенция, сельские учителя, кооператоры, рабочие и крестьяне» (с. 85).
Как ни странно, но анализ направленности террора большевиков в 1918—1923 гг. показывает, что острие его было направлено главным образом против внеклассовой интеллигенции. «Задача террора, — говорилось в передовой статье первого номера «Еженедельника ВЧК», — уничтожение идеологов и руководителей врагов «пролетариата». В приговорах ЧК и трибуналов говорилось иногда о снисхождении, которое делалось обвиняемому, «принимая во внимание его пролетарское происхождение». Но на самом деле, отмечает С. Мельгунов в «Красном терроре», «это было только вывеской, нужной в видах самой разнузданной демагогии». Он приводит в качестве примера следователя, который, когда ему приводили арестованного, требовал: «Покажь руку! Раздеть!» И если после этого сомнения в непролетарском происхождении получали подтверждение, задержанный расстреливался. Газета «Правда», обсуждая проблемы целесообразности арестов «врагов революции», опубликовала в те годы ход обсуждения в Моссовете вопроса о прерогативах ЧК и тезиса Лациса о ненужности судебного следствия. При этом особо выделялось выступление некого рабочего лефортовского района в Москве Мизикина, который заявил: «К чему даже и эти вопросы? (о происхождении, образовании, занятии и пр. — Авт.). Я пройду к нему на кухню и загляну в горшок: если есть мясо — враг народа! К стенке!» Парадокс же состоял в том, что мясо в те годы можно было найти скорее в горшках, как пишет С. В. Мельгунов, «коммунистических хозяйств», и, быть может, спекулирующей буржуазии, а не офицеров русской армии, дворян и разночинной интеллигенции. Расстреливали же прежде всего представителей этих слоев, да еще крупного купечества, предпринимателей, которые в массе своей после 1917 г. тоже голодали и в силу ряда причин даже не помышляли о вооруженном заговоре против власти, которой явно не симпатизировали.
Правда, по воспоминаниям Ирины Одоевцевой, на обеденном столе поэта Николая Гумилева незадолго до его расстрела действительно был кусок мяса (гонорар за его то ли выступление, то ли консультацию), — но уже сам факт, что кусок этот страшно поразил юную поэтессу, запомнившись на 70 с лишним лет, свидетельствует об отсутствии мяса в «горшках» российской интеллигенции 18—23 гг. Но, с точки зрения рабочего Мизикина, коли Гумилев и раз в год ел мясо, его расстреляли справедливо...
Н.Бухарин: «Отныне мы все должны стать агентами Чека»
Вместе с Гумилевым расстреляли еще десятки людей, даже не поинтересовавшись, когда они последний раз ели мясо, не спросив, какого они происхождения и служили ли ранее в царской армии (ответы на эти вопросы были явно «не в пользу» дворянина, талантливого русского поэта, известного путешественника, храбро сражавшегося на полях мировой войны офицера). Казнили и тех, кого подозревали в участии в несуществовавшем заговоре, и тех, кто не донес на его участников (потусторонняя логика: как, скажите, можно донести на участника заговора, которого нет и не было?).
Может быть, читатели вспомнят, что в связи с реабилитацией Николая Степановича Гумилева на страницах перестроечной печати юристы уже обсуждали эту проблему, и эксперты напомнили — не было тогда и статьи такой, по которой якобы судили и расстреляли Гумилева «за недонесение». Статьи, действительно, не было в те первые годы советской власти. А практика сложилась такая еще в 1918 г. Так, в газете «Харьковская Звезда» от 7 июня 1919 г. было помещено обращение к населению председателя чрезвычайного Военно-революционного трибунала Донецкого бассейна, пламенного революционера Г. Пятакова, где были такие слова: «всякое недонесение будет рассматриваться как преступление, против революции направленное, и караться по всей строгости законов военно-революционного времени». Донос же объявлялся гражданским долгом и добродетелью. Так что наши Павлики Морозовы родились не в 30-е, а еще в 20-е гг. И обаятельный Николай Иванович Бухарин, любимец всей партии большевиков (и действительно, один из лучших в ней), провозглашал: «Отныне мы все должны стать агентами Чека» (когда автору этих строк, уже в перестроечные, «свободные» времена предложили написать книгу «Соратники Ленина», именно эта фраза самого симпатичного из соратников вождя остановила его).
По сути дела, всей коммунистической партии предлагалось стать политической полицией, а со временем в агентов ЧК должны были превратиться и беспартийные — так защищалась революция...
Как говорилось в одном из опубликованных в газетах тех лет призывов, «населению» (!) разрешалось «арестовывать всех, выступающих против советской власти, брать заложников из числа богатых и в случае контрреволюционных выступлений расстреливать их...»
Время от времени, тем не менее, руководители ЧК пытались придать своим действиям видимость законности. В интервью газете «Новая жизнь» (8 июля 1918 г.) Ф. Э. Дзержинский так охарактеризовал приемы деятельности чрезвычайных комиссий:
«Мы судим быстро. В большинстве случаев от поимки преступника до постановления (о казни. — Авт.) проходят сутки или несколько суток, но это однако не означает, что приговоры наши не обоснованы. Конечно, и мы можем ошибаться, но до сих пор ошибок не было, и тому доказательство — наши протоколы. Почти во всех случаях преступники, припертые к стенке уликами, сознаются в преступлениях, а какой же аргумент имеет больший вес, чем собственное признание обвиняемого». Но как получали признания в застенках, мы сегодня знаем. Что же касается «улик», которыми «припирали к стене» обвиняемых, то приходится предположить, что во многих случаях «припирали» отнюдь не уликами, а чем-то другим. Во всяком случае, в многотомном деле о «Петроградской боевой организации», которой и посвящена в основном эта публикация, есть множество полученных от обвиняемых признаний, и практически... нет улик! Судя по протоколам, на которые ссылается Феликс Эдмундович, именно на основе этих неизвестно (часто — совершенно очевидно) как полученных признаний людей судили, осуждали, приговаривали к смерти...
