—Ну да, а что? Саньки Ахтаева вообще в городе не было в тот день.
— А Роман и Дробов были?
— Ну, это вы всегда проверить можете.
— Проверили. Были.
— Значит, были.
— В убийстве они принимали участие?
— Нет. Зачем... Это мои счеты с Мухой...
—Ладно, оставим Дробова и Романа Ахтаева пока в стороне. Расскажите о своих «счетах» с Мухачевым. Почему у него была кличка, он что, блатной?
— У нас у всех кликухи, больше от имени образованные. У него от имени, в смысле — от фамилии — Мухачев, значит — Муха.
— Он был связан с уголовными элементами?
— А как же, у нас сплошной уголовный элемент, с кем же дружить?
— Отложим вопрос как философский. У Мухачева были другие клички?
— А как же? Конечно.
— Какая же?
— Клоп.
— Почему?
—А он как клоп — присосется, и болтает, болтает. Несерьезный был человечишка. Шестерка.
— А вы, значит, «пахан»?
— Не, я — «валет», я свое положение знаю и самоуважение имею. Кабы не арестовали, со временем бы «паханом» стал.
Михаил с интересом взглянул на востроносенькое, худое личико Алиева. Подумал: «Как причудливо складывается представление о себе, как часто оно идет вразрез с тем, какое мнение складывается о человеке у окружающих. По манере говорить, вести себя, Алиев — типичная шестерка. А поди ж ты, амбиции... С другой стороны, что мы знаем о шестерках уголовного мира? Может, все мечтают стать «паханами»? А что, из таких вот честолюбивых и невзрачных парнишек, наверное, вырастают самые злобные и беспощадные «воры в законе». Этот будет свой воровской кодекс держать жестко. Раз ему его «пахан» приказал все на себя брать, значит надо брать. Научишься подчиняться сегодня, завтра будут подчиняться тебе».
— Есть у вас еще такая возможность, если суд... жизнь вам сохранит. А нет, так «валетом» и помрете. Как Муха помер шестеркой, не дослужившись даже до «бекаса»... Впрочем, мы о другом.
Он еще раз оглядел тщедушную фигурку нервно перекладывающего ногу на ногу Алиева, повторил:
— Так вы говорите, неприязненные были у вас с Мухачевым отношения?
— Конечно, гражданин следователь, вы сами посудите — за что его, суку, любить. Несерьезный человек, шестерка.
— Шестерка, говорите? А между прочим, в воровской иерархии вроде бы положение должен занимать выше вашего.
— Это почему?
—Ну, как же. Срок первый получил ранее вас, воровать, похоже, тоже стал раньше...
— Это ничего не значит. Вы, гражданин следователь, одно поймите. Не важно, кто когда начал, важно, как ты себя ведешь наделе. Вот, скажем, кража... Если из квартиры, то тут своя иерархия. И тот, кто лезет в форточку и открывает дверь кентам, тот последнее место занимает, за ним только тот, кто на стреме стоит. А первые люди, кто в хату входит, добро берет, ну, и, если надо, то, значит, сопротивление хозяев или соседей, в том смысле, значит, что...
— Я понял. Значит, Мухачев был «шестеркой» на «стреме»?
— Точно.
—А вы?
Молчит, мнется. Ясно, у него место в иерархии — второе с конца, судя по его телосложению. А амбиции! Надо как-то его амбициозность в нужное русло направить. Коржев задумался, рассматривая, как шмыгает носиком Алиев, как дергается у него нога, положенная на другую...
— Как вы познакомились с Мухачевым?
— Ну, он был в школе-интернате. И точно, гражданин следователь, вы правильно сказали, первую кражу он совершил, когда я этого дела еще и не пробовал. Видел я, мы в соседних дворах жили, Муха хорошо живет. Одна кражонка, вторая. А у него и денежки появились, какие мне и не снились. Мы с ним без отцов воспитывались. Он мне и предложил на «гастроли» съездить в Питер. Съездили. Хорошо. А на «гастролях» в Самаре нас и взяли. Сидели в разных колониях.
— А после колонии? Встречались?
— Встречались, — помолчав, выдохнул Алиев.
— На какой почве?
— На почве совместного распития спиртных напитков. Не знаю уж откуда, но у Клопа всегда в «зажиме» бывал «пузырь».
— И вы, не уважая Мухачева и испытывая к нему неприязненные отношения, тем не менее выпивали с ним?
—А что? Вино, оно и есть вино, с кем бы его ни пить.
— Ссоры бывали?
— А как же. Почти каждый раз, как выпьем, подеремся. Он не крупней меня, да я злее. Чаще я ему наддавал...
— За что?
— А вот хоть бы... Я тогда за Лизой ухаживал. Так он, сука, Муха этот, мне все уши прожужжал, что она давалка. А она честная. Я-то точно знал. Я у нее первый был. А он... Сучок, блин... Как выпьем, так он что-нибудь про Лизу и скажет. Я — по морде. Потом мирились.
— После вашей женитьбы на Елизавете Нистратовой отношения с Мухачевым не улучшились?
— Откуда? Только хуже стали.
— Почему?
— А обратно из-за Лизы. Он, сучок, к ней кадриться стал по-серьезному. Про меня всякое говорил. Ну, что я с другими бабами, мол, что вот неплохо было бы ей меня наказать и мне изменить. Она шутя так, — это она мне и рассказывала, — ему говорит: «А с кем же, например?» А он на серьезе: «А со мной». Сучок... Я, как она мне такое рассказала, сильно его побил. Правда, не после того, как выпили, а до того.
—А потом выпили?
— Чего?
— Потом с Мухачевым выпивали, после того, как побили его?
—А как же... Тем более, он поставил. Это так положено.
— И вы, зная, что Мухачев про вас такие гадости рассказывает, все равно с ним встречались и выпивали?
— А что? Нормально. Одно другому не мешает. Но ненавидел я его сильно. Это точно. Чистосердечно признаю.
— И за это убили его, когда предоставилась возможность?
— А что? Нормально. Тем более что он к Лизе кадрился, даже когда она была беременной. Во, сучок, я извиняюсь, гражданин следователь. Убивать таких надо...
— Расскажите, как созрел замысел убийства Мухачева, как вы осуществили задуманное.
— А как? Просто. В тот день, как Лиза мне сказала, что он к ней беременной приставал, пытался потискать ее в подъезде, я как услышал, так сразу взял в состоянии аффекта кухонный нож с деревянной ручкой, срезал в кухне над газовой плитой веревку тонкую капроновую, беленькую такую, значит, на ней белье Лиза сушит обычно.
— А чего не отвязали?
— А не отвязалась. Пришлось срезать.
—А другой в доме не было?
—Другой не было.
—Дальше?
—Дальше — положил нож и веревку в карман.
