Но если честно, тут причиной была не только занятость.
Он панически боялся стоматологов и бормашины. И, хотя все говорили, что в хорошей клинике нынче лечат совсем без боли все же не верил и обходил стоматологии стороной.
Картины положил на черное тело стола, пассатижами отогнул гвоздики, поддел подрамник, вынул подрамники с натянутой на них холстиной сначала на одном портрете, потом на другом, наконец, снял полотно с подрамника, скатал обе картины в трубку, вложил её в футляр от зонта-трости и закрепил в специальных петлях на спине, под курткой.
Оставались сущие пустяки.
Он открыл окно. Прислушался, огляделся, до рези в глазах всматриваясь в слабо освещенную уличным фонарем черноту ночи.
Дальний пригород Москвы спал, было тихо, лишь изредка где-то справа, в стороне железной дороги, слышалась брехня собак. Ну, да собаки всю ночь брешут…
Он высунулся из окна, ухватил заброшенный на ветку, качавшуюся перед окном, грузик, подтянул вначале тонкую бечевку, потом и привязанную к ней толстую веревку. Вдел в ручку рамы крючок со шкивом, и налегая всем телом, стал подтягивать убитого им юноши в белой рубашке и черных слаксах к окну. Благо что второй этаж, хоть и тяжело, конечно.
Подтянув тело к подоконнику, он закрепил веревку, ухватившись за рубашку, втащил тело в комнату. Снял шкив, смотал веревки, плотно закрыл створки окна, опустил шпингалеты. Протер подоконник. Посадил вялое тело так, чтобы лицо юноши с закрытыми глазами было обращено в сторону трупа старика. После чего вложил в вялую ладонь, не успевшую в теплой тишине вечера застыть до мраморного холода и задеревенеть рукоятку «Рэйвена», так, чтобы пальцы, ещё сохранившие тонкий слой пота, оставили на блестящих щечках слоновой кости и хромированном курке свои следки. Но передумал: относительно пистолета у него появился другой план.
Подошел к телу старика. Одна рука, как раз правая, неловко подогнувшись, была раскрыта ладонью вверх. Он вложил струну, предварительно вытянутую из «командирских» часов и откушенную немецкими сильными кусачками, в ладонь старика. И ещё подивился, какая ладонь теплая…
Но особо задумываться и задерживаться в этой квартире ему резону не было. Время шло, и шло оно как бы против него. И хату надо поскорее покидать, бережёного бог бережет, как сказала монахиня, натягивая презерватив на свечку, и ближайший поезд на Москву будет через сорок минут. Хотя до станции недалеко, но лучше поспешить. В шесть утра от него ждет телефонного звонка Игуана.
Марфа-посадница, Сонька-подлиза и Федя-банкир
Интересно людям их прозвища и кликухи достаются.
Кто-то зарабатывает свою кличку в раннем детстве – Рыжий, – например. Или Колян – по имени.
Кто-то получает её в зрелые годы, в связи с неким событием в его жизни, – Резаный, например, или Митька-качок: ну, тут все понятно, комментарии излишни.
Марфа стала Марфой-посадницей уже в зрелые годы. И не потому, что вот посадили Марфу, и стала она, оттянув срока два на зоне, посадницей.
И не потому, что вызвала у кого-то ассоциации с боярыней новгородской из ХVI века. В окружении Марфы бывали люди образованные, эксперты, искусствоведы, музейщики, но им и в голову не приходило дать кличку Марфе, женщине, как известно в узком кругу, властной и мстительной.
Кликуху ей дали воры, которые были связаны с ней криминальным бизнесом, из тех бригад, что выполняли её строгие и разнообразные задания по Москве, стране и миру не без пользы для себя.
А прозвище то с простым происхождением. Уж если грузная Марфа садилась в кресло, на тахту или диван, то встать, для неё было целой проблемой. Уже лет пять как сама она этого сделать не могла. Из кресла или из ванны её поднимали две бабенки – прислужницы. Конечно с трудом. Но остатки стыдливости мешали 80-летней старухе приглашать для столь интимных дел мужиков, тем более, что ведь к со стульчака её надо было снимать тоже в четыре руки. При том, что и туалет, и ванна были сделаны по спецзаказу и вчетверо превышали традиционные размеры. Впрочем, Марфа могла себе и не такое позволить.
Потому что Марфа-посадница была чудовищно богата.
А вот кличка «Федя-банкир» прилипла к Федору Ивановичу Егорову с детских лет. Хотите верьте, хотите – нет.
Сколько он себя помнил, был Федя мальчиком сообразительным и ироничным. Все детские премудрости, школьные, вузовские и иные науки давались ему исключительно легко. И сколько он себя помнил, ему всегда хотелось быть богатым. Не просто обеспеченным. Семья была не из бедных – отец работал главным специалистом в Министерстве среднего машиностроения, все время что-то изобретал, прятал ордена и медали в сейф, а премии на изобретения и открытия отдавал жене, так что семья жила хорошо. Нет, Федя хотел стать очень, очень богатым, так сказать, индивидуально, а не в качестве члена семьи. И, подчеркиваю, – очень богатым.
Поскольку описание его яркой жизни не входит в нашу задачу по причине, которую вы, уважаемый читатель, поймете к концу главы, то и очертим эту яркую биографию лишь пунктирно. Золотая медаль в школе и по ценам начала 50-х годов пятьсот рублей в кубышке, заработанных тем, что давал однокашникам в долг с процентами. Отсюда, как вы уже поняли, и кличка Федя-банкир. Потом, с красным дипломом, «Плехановский» и уже пять тысяч в кубышке, – того же происхождения. К концу 80-х годов у Феди, владевшего, к тому времени, сетью подпольных трикотажных и швейных фабрик, на счету и в кубышках было так много, что он сам бы сбивался со счета, если бы не обладал феноменальной памятью и исключительными математическими способностями.
Когда стало можно все, за исключением того, что нельзя, Федя был членом правления пяти банков, председателем правления в некоем сложносочиненном консорциуме, консультантом и советником ряда крупных политических деятелей и государственных чиновников.
К описываемым событиям Федя стал, как ни странно, одним из самых богатых людей в пост перестроечном пост советском пространстве. Странность же состояла в том, что к 1998 г. Федя-банкир, предчувствуя катаклизмы «черных» вторников и понедельников, не владел банками, не держал свои капиталы в российских банках, практически, почти не имел недвижимого имущества в России.
Но 8 миллиардов долларов на счетах в зарубежных банках делали его одним из самых влиятельных людей в российской банковско-финансовой системе.
– Я не банкир, я финансист… – любил повторять Федя, иронично улыбаясь тонкими губами и задумчиво почесывая короткую каштановую бородку.
– А какая разница? – кокетливо спрашивала его молодая дама, волею случая оказавшаяся его собеседницей в этот вечер.
Федя подливал ей ещё немного холодного «Брюта», таинственно улыбался и переводил разговор на другую тему. Например, спрашивал:
– Любите ли вы Монтеня?
И, если получал положительный ответ (что было не так уж странно, в обществе, где бывали такие богатые люди, как Федя, даже девушки на одну ночь не путают Брема и Брамса, Шмемана и Шлимана), то напоминал:
