Начальник станции опять похолодел, у него неприятно заныло в промежности.
– План мой таков, – излагал диспозицию Климентьев. – Я тотчас же обращусь в местную полицию…
Боль в промежности стала невыносимой. Начальник станции почувствовал, как по ноге ползет какое-то горячее животное. Однако рука, воровато сунутая под стол, обнаружила лишь мокрые форменные штаны.
Климентьев сделал вид, что не замечает охватившего проворовавшегося должно быть, железнодорожника ужаса, и продолжал:
– С полицией я сам разберусь. А от Вас мне нужна следующая помощь:
– Весь внимание, Ваше…
– Да-с. Не могли бы вы из – числа ваших служащих назвать какого-нибудь честного и осторожного человека, который бы знал лично Михайловых и мог указать их местожительство?
– Могу рекомендовать Лукницкого. Доверяю как себе, – ответил начальник станции, и опять мучительно покраснел.
– Что за человек?
Старший стрелочник станции, прекрасной души человек, отличный семьянин, за его добросовестность ручаюсь, хотя, если честно сказать, пьет мерзавец. Но с другой стороны, а кто у нас на Руси не пьет? Или больной совсем, или инородец. Чтоб наш русский человек…
– Да-с, если только пьет, то годится. Лишь бы не запил во время поручения.
– Никак нет, нельзя, стойкий.
– Можно ли послать за ним кого-либо, а я тем временем пошлю станционного жандарма, с Вашего позволения, за становым приставом.
– Сделайте милость.
Климентьев написал несколько слов на карточке, приглашая станового прибыть с чинами полиции по данному делу.
… Тем временем явился Лукницкий. С виду вполне благообразный гражданин. Но и он, подобно начальнику станции, узнав, что перед ним сыскной агент из самого Петербурга, мучительно покраснел и почему-то стал прятать глаза, что не укрылось от Климентьева, но лишь вселило в него доверие к старшему стрелочнику: краснеет, значит боится, а это плюс.
– Знаком ли тебе, любезнейший, Иван Михайлов? – пытливо глядя в потупившееся лицо старшего стрелочника, спросил Климентьев.
– Как нет? – покраснел ещё больше Лукницкий. – Знаком, – хрипло ответил он пряча глаза от питерского сыскаря.
– Откуда?
– Так он служил у нас: пустой человечишко. Фунтик, а не человек. И к нашему, стрелочному делу мало приспособлен. Но не глуп. Точно скажу: не глуп.
– Откуда такой вывод?
– А как глупый человек может большие деньги добыть? Никак невозможно.
– А он добыл большие деньги? Откуда ж ты знаешь?
– Так он три дня назад из Пскова приехал, и денег при нем – видимо-невидимо, тыщи…
– Так уж и тыщи… Сам видел?
– Сам не видал, лишнего не скажу. А народ говорил – тыщи… И вещи разные. И монеты золотые… И…
– Ну-ну, говори…
– И особенно всех, кто видал, поразила вещь драгоценная. Я в Пскове в храме на пасху был, у нашего архимадрита почти что такую видел. Но та, что у Ивана Михайлова, – та побогаче будет. И золото краше, и камни драгоценные крупнее будут: очень старинная вещь.
– Так и старинная? Откуда видно?
– А золото, говорили, стертое, и манера, я извиняюсь, другая: нынче так не делают. Я человек малообразованный, объяснить не смогу, а люди, что видели, говорили, что работы старинной вещица.
– Ну-ну, рассказывай.
– А что тут рассказывать, ваше благородие. Приехал Ванька и знай себе стал кутить с братом Федькой.
– И где ж они кутили? 3наешь ли?
– Как не знать? У нас Окулово – не Псков, тут кроме трактира Федота Лукича Шаповалова и места приличного не сыщешь, – там и кутили…
Лукницкий по прежнему прятал глаза. В конце концов Климентьев отвел в сторону начальника станции, спросил в упор:
– Можно ли, однако, доверять этому Лукницкому? Не подведет?
– Никак нет, – ответил, в свою очередь, пряча глаза, начальник станции.
– Пить, – пьет, а насчет остального – абсолютно надежный человечишко. Климентьев подозвал мявшегося за дверью Лукницкого.
– Значит, так, братец, будет тебе дело. Отправляйся-ка ты тотчас в трактир этого твоего Федота…
– С превеликим удовольствием… – выразил готовность Лукницкий.
– И узнай, где находится Михайлов. Или хоть бы и брат его. Если их в трактире нет, поузнавай, где ещё они быть могут в этот час. Но главное – помни, – никому не проговорись, что братьев Михайловых, мол, сыскари из Питера ищут. Понял?
– Как не понять? Святое дело – разбойника поймать, ежели он что. А что сотворили то Михайловы?
– А человека убили.
– И чего ж им за то будет?
– А что душегубу положено? Виселица, али каторга.
– И правильно, – пряча глаза согласился Лукницкий.
– А как найдешь, так-ноги в руки, и беги сюда.
Прошло около часа. Дверь распахнулась и в комнате начальника станции появился Лукницкий. На ногах он стоял с огромным трудом. Было видно, что процесс стояния без покачивания ему вообще недоступен. Но и покачиваясь из стороны в сторону ему было стоять трудно. Он явно пытался что-то такое важное сказать Климентьеву, он даже приоткрывал рот, шевелил губами, ворочал языком, и даже какие-то хриплые звуки вырывались из его горла. Но даже по артикуляции губ понять ничего дало нельзя. Произнесенные же тихо слова были совершенно неразборчивы. Наконец, сделав над собой неимоверное усилие, бывший старший стрелочник пролепетал:
– Ваш бродь… Стший стрлчник Лкницк явлся по Вашприказан…
На этом силы его окончательно иссякли, он в последний раз мучительно покраснел и рухнул у ног Климентьева.
Надо отдать должное стрелочнику, – стоило его голове коснуться грязного пола, как он отбросил тщетные попытки объяснится и захрапел так, что звон ложки в стакане из-под чая перед Климентьевым, задребезжавшей тонко и громко, заставил носильщиков воспринять звон как станционный колокол, возвещавший о прибытии очередного состава, и высыпать со своими тележками на перрон.
– Пьет, но честен, – признался, потупив глаза, начальник станции.
Он нацедил из «титана» в пустой стакан холодной воды и вылил на голову спавшего стрелочника.
Как ни странно, этот небольшой водопад возымел действие. Лукницкий вдруг собрался, встал на четвереньки, старательно выговаривая слова, доложил:
– Так что, Вашбродь, я их отыскал.
– Кого, Михайловых?
– Точно-с – такс-с.
– И где же они?
– В трактире-с.
