Все по приезде в Канны разослали свои резюме. Все побывали
там, куда можно попасть, и стремились проникнуть туда, куда вход закрыт, и
мечтали, что их пригласят на какую-нибудь пышную церемонию, длящуюся всю ночь,
или даже на вожделенную красную ковровую дорожку, ведущую во Дворец. Впрочем,
последнее было из области почти неосуществимых мечтаний, так что даже они сами
сознавали всю призрачность этого «почти» — сознавали и признавали, чтобы
избежать обиды и разочарования, столь жгучего, что чувство это могло всерьез
помешать той лучезарной радости, которую они обязаны были демонстрировать
всегда и всюду, как бы скверно ни было на душе.
Связи.
Методом проб и ошибок они в конце концов завязывали полезное
знакомство. Именно поэтому они сейчас и находились здесь. Потому что обзавелись
связями, благодаря которым их вызвал какой-нибудь новозеландский продюсер.
Никто не спрашивал о цели вызова. Все знали только, что опаздывать не следует:
время дорого каждому, а особенно — тем, кто возделывает ниву киноиндустрии. И
только эти пять девушек, вертевших в руках телефоны, листавших журнальчики,
рассылавших эсэмэски, чтобы узнать, приглашены ли они сегодня куда-нибудь, и не
забывавших упомянуть, что сейчас говорить не могут, ибо находятся на важной
встрече с продюсером — так вот, только эти пять девушек готовы были потратить
сколько угодно времени.
Габриэлу должны были вызвать четвертой. Она пыталась было
что-то прочесть в глазах тех, кто молча выходил из дверей, но тщетно — все они
были актрисами. И умели прятать любые чувства, скрывая радость или печаль. Они
решительным шагом пересекали приемную и скрывались в дверях, недрогнувшим
голосом бросив остальным: «Удачи», и всем своим видом будто говоря: «Не
волнуйтесь, девочки, вам больше нечего терять. Эта роль останется за мной».
Одна стена затянута черным сукном. По полу вьются мотки
всевозможных кабелей и проводов, мощные лампы-софиты, гигантские зонтики,
смягчающие свет. Звукозаписывающая аппаратура, мониторы, видеокамера. По углам
— бутылки минеральной, металлические кофры, треноги-штативы, разбросанные
бумажные листки, компьютер. Женщина в очках — на вид ей лет тридцать
пять, — присев на пол, перелистывает ее портфолио.
— Ужасно, — говорит она, не поднимая глаз. —
Просто ужасно.
Габриэла не знает, что делать. Притвориться, будто не
слышит, уйти в тот угол, где несколько техников ведут оживленный разговор, куря
одну сигарету за другой, или остаться на месте?
— Просто жуть, — продолжает женщина.
— Это — мои.
Слова будто сами сорвались с языка. Не сдержалась. Пешком
пробежала полгорода, почти два часа ждала в приемной, мечтая о том, как раз и
навсегда преобразится ее жизнь (впрочем, со временем она научилась обуздывать
полет фантазии и не предаваться такому безудержному восторгу, как прежде).
— Да я знаю, что твои, — отвечает женщина,
по-прежнему не поднимая глаз. — И обошлись они тебе наверняка в приличную
сумму. На свете немало людей, которые составляют портфолио, пишут резюме и CV,
преподают актерское мастерство, короче говоря, зарабатывают деньги на тщеславии
таких, как ты.
— Но если это ужасно, зачем меня позвали?
— А нам и нужно нечто ужасное.
Габриэла смеется. Женщина наконец вскидывает голову и
осматривает ее сверху донизу.
— Мне нравится, как ты одета. Терпеть не могу вульгарно
разряженных особ.
Сердце у Габриэлы начинает колотиться. Мечта вновь
приближается.
— Стань вон на ту отметку. — Женщина протягивает
ей лист бумаги и, обернувшись, к съемочной группе, говорит: — Перекур окончен.
Окно закройте, чтоб посторонних звуков не было.
«Отметка» — это два обрывка желтой клейкой ленты,
крест-накрест прилепленных к полу. Благодаря этому можно не устанавливать
заново осветительные приборы и не передвигать с места на место камеру.
— Здесь очень жарко, я вся мокрая… Можно мне на минутку
в ванную, немножко подкраситься, тон наложить?
— Можно-то, конечно, можно… Но тогда не останется
времени снимать. Материал надо сдать до вечера.
Вероятно, все, кто стоял здесь до нее, задавали этот вопрос
и получали одинаковый ответ. Лучше не тратить времени — и Габриэла, промокнув
бумажным носовым платком лоб и щеки, подходит к отметке.
Оператор становится за камеру, Габриэла пытается хотя бы
разок прочесть то, что написано на этой четвертушке бумаги.
— Тест № 25. Габриэла Шерри, агентство Томпсон.
«Двадцать пять?!»
— Снимаем, — говорит женщина в очках. В павильоне
все стихает.
— «Нет-нет, я не могу поверить тому, что ты говоришь.
Никто не совершает преступления без причины».
— Еще раз. Ты разговариваешь со своим возлюбленным.
— «Нет-нет, я не могу поверить тому, что ты говоришь.
Никто не совершает преступления просто так, без причины».
— «Просто так» нет в тексте. Ты считаешь, что автор
сценария, бившийся над ним несколько месяцев, сам не знал, что пишет? И не
убрал лишние, поверхностные и ненужные слова?
Габриэла глубоко вздыхает. Терять ей, кроме терпения,
нечего. Сейчас она будет делать понятные вещи — выйдет отсюда, отправится на
пляж или вернется домой и немного поспит… Ей надо отдохнуть, чтобы к вечеру,
когда начнутся коктейли, быть в форме.
Странное, сладостное спокойствие охватывает ее. Внезапно она
чувствует, что ее любят и оберегают, чувствует благодарность за то, что живет.
Никто не принуждает ее находиться здесь и снова подвергаться этому унижению.
Впервые за столько лет она уверена в своем могуществе, о самом существовании
которого прежде даже не подозревала.
— «Нет-нет, я не могу поверить тому, что ты говоришь.
Никто не совершает преступления без причины».
— Дальше!
Это распоряжение — совершенно излишне, Габриэла и сама
собиралась произнести следующую фразу.
— «Надо пойти к врачу. Мне кажется, ты нуждаешься в
помощи».
— «Нет!» — подает реплику женщина в очках.
— «Не хочешь — не надо. Будь по-твоему. Давай просто
погуляем, и ты расскажешь мне все, что произошло… Я люблю тебя. Если больше
никому на свете нет до тебя дела, то мне ты дорог и нужен…»
Больше на листке ничего нет. В павильоне тихо, и все его
пространство словно электризуется.
— Скажи девушке, которая ждет в приемной, что она может
идти домой, — говорит кому-то женщина в очках.
Неужели это — то, о чем она думала?
