— Ты что, считаешь — тебя все уже знают? Не хотелось бы
тебя разочаровывать, моя дорогая, но это не так. Мне придется сунуть эти
чертовы бумажки каждому из них и предупредить: сейчас выйдет суперзвезда,
которая будет сниматься в новом фильме Джибсона — так что приготовьтесь к
съемке, господа. И подать знак, когда ты появишься в коридоре. Я не буду особо
миндальничать с ними: эта братия привыкла, что с ними обращаются как с
существами низшего порядка. Скажу, что оказываю им большую услугу — и на этом
всё: а уж они не станут рисковать потерей такого шанса, потому что их могут
уволить, ибо если в нашем мире чего и не хватает, то уж никак не людей с
камерой и выходом в интернет, рвущихся выложить в сеть такое, что все —
абсолютно все! — проморгали. Я вообще думаю, что через несколько лет
журналы и газеты будут пользоваться только услугами анонимов и сильно сэкономят
на этом, тем более что тиражи неуклонно падают…
Андрогину хочется показать, как досконально знает он —
она? — медийный мир, но девушку, сидящую рядом, этот монолог не
заинтересовал: она берет листовку и начинает читать текст.
— А кто это — Лиза Уиннер?
— Ты. Мы изменили твое имя. Вернее сказать, сначала
было выбрано имя, а потом уже — ты сама. И отныне тебя зовут Лизой — «Габриэла»
звучит слишком по-итальянски, а Лиза может быть кем угодно. Исследователи
трендов объясняют, что публика лучше запоминает одно-двусложные имена: Фанта,
Тейлор, Бартон, Дэвис, Вудс, Хилтон… Продолжать?
— Да нет, я и так вижу, что ты разбираешься в законах
рынка… Теперь осталось понять, кто же я такая по моей новой биографии.
Она не скрывает иронии. Она закрепляется на захваченной
территории и начинает вести себя, как подобает звезде. Читает текст: «…была
отобрана из тысячи с лишним претендентов на участие в первом
кинематографическом проекте знаменитого модельера и предпринимателя Хамида
Хусейна…» и т. д.
— Эти буклетики отпечатаны уже больше месяца
назад, — поясняет андрогин, заставляя чашу весов склониться в свою пользу
и наслаждаясь этой маленькой победой. — А сочинили их наши маркетологи,
которые никогда не ошибаются. Погляди: «…работала моделью, училась актерскому
мастерству…» Все совпадает, а?
— Это значит, что меня предпочли другим не по
результатам проб, а за биографию.
— У всех, кто там был, биография одинакова.
— А как насчет того, чтобы перестать подкалывать друг
друга и попробовать вести себя по-человечески, по-дружески?
— Здесь?! В Каннах? И думать забудь! Нет здесь
дружеских отношений, есть только интересы. И людей здесь нет — есть ошалевшие
машины, которые будут сметать все на своем пути, пока не достигнут цели или не
врежутся в столб.
Несмотря на этот обескураживающий ответ, Габриэла чувствует,
что нашла верный тон и ей удалось растопить лед враждебности.
— Читай дальше! «На протяжении многих лет она отклоняла
предложения сниматься в кино, проявляя свой талант только на сцене». Дает много
очков в твою пользу: ты — человек цельный и согласилась на роль лишь после
того, как она тебе по-настоящему понравилась, хотя тебе и предлагали играть
Шекспира, Беккета и Жене.
Какой культурный андрогин… Шекспира знают все, а Беккета и
Жана Жене — только избранные.
Габриэла — вернее, Лиза — соглашается. Машина подъезжает, и
один из охранников — все они в черных костюмах и белых сорочках с галстуками, с
маленькими рациями в руках, как у настоящих полицейских (может быть, это их
коллективная мечта?) — жестом показывает водителю: проезжай, еще рано.
Но андрогин к этому времени уже сопоставил риски и пришел к
выводу: рано — это лучше, чем поздно. Он вылетает из лимузина и направляется к
человеку, который примерно вдвое превосходит его габаритами. Габриэла старается
отвлечься, переключить мысли на что-либо иное:
— А как называется эта машина?
— «Мауbach-57,5», — с немецким выговором отвечает
шофер. — Настоящее произведение искусства, супер-люкс. Его выпуск был
начат…
Но Габриэла уже не слушает его, переключив внимание на спор
андрогина с этим гигантом, который, впрочем, не намерен вступать в дискуссии и
показывает: вернитесь в машину, мешаете проезду. Но тот — москит, не
испугавшийся слона, — поворачивается спиной, подходит к автомобилю,
открывает дверцу:
— Выходи, мы все равно пройдем!
Габриэла боится самого худшего — скандала. И следом за
москитом проходит мимо слона, который пытается остановить их грозным: «Эй, вход
пока запрещен!» Затем раздается: «Я прошу соблюдать правила! Мы еще не открыли
двери!» Она идет, не чуя под собой ног, опасаясь, что вся орава охранников
догонит их и просто растопчет.
Но — ничего не случилось, и андрогин даже не прибавляет
шагу, не снисходит к длинному платью и высоким каблукам своей спутницы. Они
идут теперь по нетронутому саду; горизонт полыхает розово-синим заревом заката.
Андрогин торжествует.
— Они такие храбрые, когда никто им не перечит. Но
стоит чуть повысить голос, взглянуть им в глаза и пройти куда тебе надо, как
мигом поджимают хвост. У меня есть приглашения, и больше ничего я не обязан
предъявлять. А эти дылды — вовсе не дураки: они знают, что так с ними
обращается лишь тот, кто имеет на это право.
И добавляет с обескураживающим самоуничижением:
— Я умею прикидываться важной персоной.
Они уже у самых дверей роскошного отеля, стоящего немного на
отшибе от круглосуточной карусели Канн — здесь останавливаются лишь те, кому не
надо прогуливаться взад-вперед по Круазетт. Андрогин просит Габриэлу/Лизу
пройти в бар и заказать два бокала шампанского — этим она даст понять, что
пришла не одна. С незнакомыми в разговоры не вступать. Вести себя прилично. А
он поглядит, что к чему, и раздаст буклеты.
— Впрочем, это — так, формальности. Никто не будет
печатать твои фото, но мне за это платят. Вернусь через минуту.
— Но ведь ты только что сказал, что фотографы… Но он
уже напустил на себя прежнее высокомерие и, прежде чем Габриэла успевает
отреагировать, исчезает.
Свободных столиков нет: бар заполнен мужчинами в смокингах и
женщинами в вечерних платьях. Все разговаривают приглушенными голосами — те,
кто разговаривает, — потому что большая часть сидит молча, глядя на океан,
на который выходят большие окна. И Габриэла, даром что впервые оказалась в подобном
месте, сразу проникается чувством, которое невозможно спутать ни с каким иным:
над всеми этими знаменитыми головами витает почти физически ощутимое облако
смертной скуки.
