— Я так хотела бы однажды поужинать с тобой, —
продолжает Ева. — Сказать, как одиноко мне, несмотря на все эти вечера,
банкеты, драгоценности, встречи с королями и президентами. И знаешь еще что?…
Ты всегда привозил мне дорогие подарки, но ни разу не преподнес самого простого
— букетика цветов.
Это становится похоже на семейную сцену.
— Поговорите, а я, пожалуй, пойду.
Игорь ничего не отвечает, но не отрывая глаз от моря,
наводит на Хамида ствол, молча приказывая не двигаться. Да он настоящий
сумасшедший: это спокойствие опаснее яростных криков и неистовых угроз.
— Да, — продолжает русский, словно не слыша
последней реплики. — Ты предпочла самый простой выход. Бросить меня. Ты не
оставила мне никаких шансов, ты не поняла: все, что я делал, я делал из-за
тебя, ради тебя и во имя тебя.
Но все равно — несмотря на все эти унижения и несправедливости,
я согласился бы на все, лишь бы вернуть тебя. До сегодняшнего дня. До того
часа, когда начал посылать тебе сообщения, а ты — делать вид, будто ничего не
получаешь. Иными словами, даже гибелью тех, кого я приносил тебе в жертву, я не
смог тронуть тебя и унять твою жажду власти и роскоши.
Отравленный киноактер, режиссер, находящийся между жизнью и
смертью… — неужели он, Хамид, начинает понимать то, перед чем воображение
должно бы отказывать? Он осознает и еще кое-что, гораздо более серьезное: этот
русский, изливая перед ними душу, подписывает смертный приговор… Кому? Он либо
покончит с собой, либо убьет их обоих, знающих теперь слишком много.
Быть может, он просто бредит? Быть может, Хамид неправильно
толкует его слова? Но так или иначе — время уходит.
Он смотрит на пистолет, зажатый в руке Игоря. Малый калибр.
Если пуля не попадет в ту или иную определенную точку, особого вреда не
причинит. Вероятно, русский не слишком опытен в обращении с оружием, иначе
выбрал бы что-нибудь более смертоносное. Купил, надо думать, первое, что
предложили, сказав, что оно стреляет и может убивать.
Но почему там, наверху, опять загрохотала музыка? Неужели не
понимают, что она заглушит звук выстрела? И разве заметят они разницу между
этим грохотом и другим — одним из многих неестественных шумов, которые
отравляют — да, вот именно, отравляют, заражают, загрязняют пространство.
…Он снова застыл в неподвижности, и это куда опаснее, чем
если бы он продолжал говорить, мало-помалу изливая горечь и ненависть. Хамид
снова взвешивает шансы, понимая, что действовать придется в ближайшие несколько
секунд. Броситься между ним и Евой и вырвать пистолет, пока русский в нее не
целится, хотя ствол и направлен ей в грудь, а палец — на спусковом крючке?
Резко выбросить руки вперед — тот отпрянет от неожиданности, и Ева выйдет с
линии огня? Он вскинет оружие, переводя его на Хамида, но тот будет уже
вплотную к нему и сможет выкрутить кисть. Все произойдет мгновенно.
И именно в это мгновение.
Может быть, это молчание сулит надежду — русский задумался,
рассосредоточился? Или это начало конца — он уже сказал все, что собирался?
Вот сейчас.
В первую долю секунды мускулы его левого бедра, предельно
напрягшись, бросают его со всей стремительностью и силой в сторону Абсолютного
Зла, и поверхность его тела ужимается, когда он, вытянув вперед руки, закрывает
собой Еву. Секунда эта все длится, и Хамид видит ствол пистолета, наведенный
прямо в лоб — русский двигается проворнее, чем он ожидал.
Его тело продолжает полет. Надо было, вероятно, поговорить с
Евой раньше — она никогда особенно не распространялась о своем бывшем муже, как
бы негласно условившись с ним о том, что тот принадлежит прошлому, которое ни
при каких обстоятельствах не хотелось бы воскрешать… Все происходит будто при
замедленной съемке, и русский с кошачьим проворством отступает. Пистолет в руке
не дрожит.
Первая секунда истекла. Хамид видит, как сдвинулся палец,
нажимая спусковой крючок, но ничего не слышит, а только чувствует, как под
страшным давлением раздвигаются кости в самой середине его лба. И в тот же миг
гаснет его вселенная, а вместе с ней — память о юноше, мечтавшем добиться
успеха, о приезде в Париж, об отцовской лавке, о шейхе, о борьбе за место под
солнцем, о дефиле и показах, о встрече с любимой, о счастье, об улыбках и
слезах, о вине и розах, о последнем восходе луны, о взгляде Абсолютного Зла, об
испуганных глазах жены. Все исчезает.
— Не кричи! Ни звука! Успокойся.
Разумеется, она не станет кричать, но и ни к чему просить ее
успокоиться. Она объята животным ужасом — она и сама, несмотря на дорогое
платье и драгоценности, стала насмерть перепуганным животным. Кровь будто
застыла в жилах, лицо бледнеет, голос пропал, артериальное давление резко
падает. Он точно знает; что она испытывает сейчас — когда-то и ему самому,
оказавшемуся под прицелом афганской винтовки, пришлось пережить те же чувства.
Человек впадает в ступор и не способен шевельнуть ни рукой, ни ногой. Он уцелел
тогда потому, что товарищ успел выстрелить первым. Он на всю жизнь сохранил
благодарность однополчанину, спасшему ему жизнь: потом все считали этого парня
всего лишь его личным водителем, тогда как они были по-настоящему близки, часто
разговаривали — и не далее как сегодня во второй половине дня Игорь звонил ему,
справляясь, нет ли вестей от Евы.
Ева, бедная Ева. Нелегко, когда рядом с тобой погибает
человек. Люди — они такие: совершенно непредсказуемые существа, вот зачем он
полез, не имея никаких шансов справиться с ним?… И как поведет себя оружие,
тоже никогда не узнаешь наперед — он-то думал, что пуля пройдет навылет,
расколов черепную коробку, но она, пущенная под этим углом, вероятно, пронизала
мозг, наткнулась на неподатливую кость и ушла в грудную клетку. Об этом можно
судить по тому, что крови почти нет, а Хамид продолжает биться в конвульсиях.
Должно быть, это они, а не выстрел так перепугали Еву. Он
ухватывает тело за ноги, тянет на себя, высвобождая женщину, и стреляет Хамиду
в затылок. Судороги стихают. Что ж, этот человек был отважен до конца и потому заслуживает
достойной смерти.
И вот они остаются на пляже вдвоем. Игорь, став на колени,
прижимает ствол к ее груди. Ева неподвижна.
Он-то думал, что у всей этой истории будет иной финал: она
понимает смысл его сообщений и дает ему новый шанс на счастье. Он столько раз
представлял себе, что скажет ей, когда — вот как сейчас — они останутся вдвоем,
глядя на безмятежную ширь Средиземноморья, как будут улыбаться и разговаривать.
И что эти слова, хоть и вполне бесполезные, не застрянут у
него в горле.
