Хотя никто из нас не кричал, я вообще одно слово только и сказал, вежливо поздоровавшись, а самые громкие звуки за все короткое время схватки издавали нос и голова второго охранника, все же Елизавета Николаевна эти звуки услышала и вышла из комнаты.
– Что происходит?
Я вошел в прямоугольник света, падающий из прихожей, показывая стволами пистолетов на незваных гостей.
– Новые владельцы ключей пожаловали…
Наклонившись, я похлопал по карманам второго охранника и вытащил ключи в том самом знаменитом чехле из натуральной кожи с золотым тиснением. Протянул их Чукабаровой, как законной и единственной наследнице имущества погибшего брата.
Она взяла ключи и строго посмотрела на меня:
– Это вы их так?
– Одного – я, чтобы не пытался в меня стрелять. Второй споткнулся и на дверь носом упал.
– У них пистолеты есть? – снова спросила наивная женщина.
– А вы думаете, что я с собой по паре пистолетов беру каждый раз, когда из дома выхожу?
– Это не ваши пистолеты? – Она все же хотела детской ясности.
– Это их пистолеты. Боевые.
– Тогда почему они не стреляли?
– Потому что я попросил отдать мне оружие. – Я уже начал сердиться на этот допрос.
И потому просто обрадовался звонку в дверь. К охранникам пожаловала помощь.
– Кто-то еще пришел? – спросила Елизавета Николаевна так, словно я обязан был это знать.
Я начал понимать, что не только внешность не позволила ей до сих пор выйти замуж. Молча взял связку ключей из ее рук и пошел к входной двери. В прихожей, к сожалению, горел свет, и выглядывать в дверной «глазок» было опасно. Свет в прихожей видно через «глазок». И когда свет закроется, то есть человек пожелает посмотреть, кто пожаловал, с той стороны вполне могут выстрелить прямо сквозь дверь. Это я теоретически знал и потому сначала закрыл «глазок» стволом пистолета, сам оставшись в стороне от двери. Выстрела не последовало. Может, даже и стрелять никто не собирался. Только после этого я подошел к «глазку» и посмотрел. На лестничной площадке стоял мужчина примерно моего возраста и моей комплекции в камуфлированном костюме без погон и обеими руками опирался о дверные косяки. Дверь помешала почувствовать, пахнет от него или нет водкой. Спрашивать я ничего не стал, воспользовался тем, что охранники, кажется, смазали замок перед тем, как открывать, беззвучно вставил ключ, повернул его, резко распахнул дверь, жалея в глубине души, что она внутрь открывается и это не позволяет повторить фокус со вторым охранником, и только после этого спросил:
– Чего надо? Это тебя по тревоге разбудили? Тогда заходи…
И, не церемонясь, но контролируя ситуацию, ухватив за куртку чуть выше локтя, рывком забросил человека в квартиру. И дверь тут же закрыл. Я вообще-то видел, что человек ждал возможного удара, и готов был предпринять собственные действия. В этом случае, особенно когда бить у меня возможность была только в дверной проем, то есть невозможно было нанести какой-то размашистый свинг или оверхенд и оставался лишь один прямой удар, как правило, человек, владеющий рукопашным боем, просто чуть отклоняется в сторону и бьет навстречу через руку, сильно «ввинчивая» кулак в противника. Это «ввинчивание» добавляет удару до тридцати процентов поражающей силы даже при том, что сам встречный удар будет выглядеть легким. Но я бить не стал, а просто затащил противника в прихожую – там уже можно было разбираться. К тому же я заметил, что человек этот с некоторым изумлением смотрел на мои подполковничьи погоны, и потому внимание его от моих действий было отвлечено. В городе все знали, что бригада спецназа ГРУ стоит в небольшом поселке в пригороде, и встретить на улицах офицера-спецназовца из военной разведки было делом нередким. И мало дураков находилось, кто желал бы связываться с нами и нарываться на конфликт. Репутация действовала так же, как когда-то действовала на противника репутация славянских «оголтелых» воинов
[4]
. Нас уважали и побаивались. И с нами считались. Удивляться этому не приходилось, потому что мы знали себя и своих солдат воспитывали на научных данных, которые говорили, что при улыбке у человека задействуются сорок мышц, а при нажатии спускового крючка оружия всего четыре. Что сделать быстрее – понятно первокласснику. И легкая растерянность на лице пришедшего его выдала – он на какое-то мгновение потерял концентрацию и способность к сопротивлению, и это позволило мне действовать. Я не просто затащил человека в прихожую. Я еще и рывком швырнул его на стену, чтобы он лбом проверил, крепко ли приклеены обои. Не возразил бы даже против того, чтобы он эту же операцию выполнил носом. Но он среагировал и успел выставить руки. Уважал, видимо, в отличие от второго охранника, свое лицо. Я же без разговоров ткнул его в позвоночник между лопатками стволом трофейного пистолета. Это было и больно, и впечатляюще, потому что человеку, имеющему дело с оружием, не понять, что ему в спину упирается, было сложно. Он понял и не суетился, хотя, как мне показалось, растерянности своей не утратил, а уверенности не обрел. Уверенность в его лице держалась только в первые две секунды после открытия двери. Не ожидал он моего гостеприимства. Готовился к отражению удара, что естественно, или, в худшем случае, к разговору, а в итоге запрыгнул в квартиру не хуже пьяной лягушки, получившей добрый пинок. А отражение удара или разговор, с одной стороны, и лягушачья ловкость, с другой – суть слегка разные вещи, характеризуемые различной траекторией движения и языка, и тела.
