— Слушай, — шепнул Вадим Вике, которая устанавливала на поляне этюдник, — ты заметила — Лиса еще не произнесла ни единого слова… Или мне показалось?
— Не бери в голову, — отмахнулась Вика, — она всегда мало говорила.
Оба покосились в сторону Лисы, которая расположилась метрах в двадцати от остальных.
— Да… — задумчиво произнес Вадим. — Дома ее не узнают. Ты из нее страшилище сделала…
— А по-моему, очень даже хорошо! И голову мыть не надо! Между прочим, такой причесон в парикмахерской стоит гривень триста, не меньше! А тут — на шару…
— Все же мне кажется, что с ней что-то не то…
— Давай работай, психолог! — хмыкнула Вика. — И другим не мешай! Через пару часов иностранцев притарабанят — нужно успеть. Вдруг что-то купят?!
…Осеннее утро в горах — плотное желе, прохладная и прозрачная масса, которую, казалось, можно было держать в руках, настолько вкусным был воздух, настолько пестрым пейзаж, словно сотканный из объемных шерстяных ниток. А если отойти от того места, где Лиса механическими движениями расставила этюдник, и оттолкнуться от края каменной площадки — можно взлететь. И лететь долго — минуты три — к кобальтовой ленте реки, с вышитыми на ней золотыми лучиками. Даже больно было глазам смотреть на эти ослепительные вспышки. Река внизу тоже казалась вышитой между такими же вышитыми, но более толстыми нитками, участками леса, в который время от времени вклинивались огромные каменные валуны. Лиса отложила кисть и взялась за мастихин: такой пейзаж нужно вылепливать чистой краской! Раньше она бы никогда не решилась на такое. Но сейчас она лепила на холсте нечто фантасмагорическое. К обеду стало ясно, что это будет ее единственная картина, нарисованная здесь, — или придется ехать за красками в город. Услышав гонг, созывающий художников на обед, Лиса вытерла руки о джинсы, и Вика, глянув на Вадима, выразительно покрутила пальцем у виска.
По холмам уже бродили группы вчерашних гостей. Они подходили к этюдникам, нависали над спинами художников, обсуждали увиденное. Кто-то давал интервью.
— Замечательно! — услышала Лиса за своим плечом мужской голос. Собственно, слово прозвучало несколько иначе, с едва заметным акцентом — «замье-чья-тельно». — Вы намерены («намье-рье-ны») это продать?
— Эй, Лиса! К тебе обращаются! — крикнула Вика, заметив, что подруга никак не реагирует на вопрос импозантного господина.
Девушка медленно повернулась. С лица иностранца сошла широкая фирменная улыбка. Минуты на три он замер.
— Простите, — наконец произнес он и сделал два шага назад, — извините…
Несколько секунд постоял у нее за спиной. Потом решительно достал из портмоне белую пластиковую визитку:
— Простите еще раз. Я бы с удовольствием посмотрел и другие ваши работы. Я хочу их купить. Вот моя визитная карточка. Пожалуйста, возьмите. Я буду в вашей стране еще год-полтора и смогу в любое время приехать к вам в мастерскую. Здесь — все мои координаты, мобильный телефон…
Лиса машинально сунула визитку в карман.
3
За несколько дней до окончания биеннале, ночью, я тихо выскользнула из палатки. Спала я не раздеваясь, вещей у меня не было. Мне нужно было немедленно бежать — от этих палаток, от запахов краски и спиртного, от непонятных слов и поступков каких-то не известных мне людей.
Я побрела в гору. И чем дальше уходила от лагеря, тем острее чувствовала — это то, что мне нужно. Я попала туда, где мне следовало быть. Я различала запахи, как зверь, и видела в полной темноте. Мне кажется, что я даже бежала на четырех конечностях, бежала всю ночь, пока запах палаточного городка не перестал меня мучить. На крутых склонах мои руки увязали в земле, и я чувствовала, что она подвижная и живая. Я шла, пока над верхушками сосен не задрожали розовые полоски утра. Они расширялись, разворачивались и ниспадали на горы и лес. Мне хотелось пить, и я наклонилась над ручьем, увидела на его дне целое подводное царство — улиток, пиявок, личинок стрекоз… А потом нагребла на себя опавшие листья и проспала целый день. А ночью снова двинулась в путь.
Если бы сейчас кто-то спросил меня, куда я шла — я не смогла бы ответить. Карабкалась на гору, спускалась в долину и снова понималась вверх. Здесь мне не было так страшно, как там, внизу, где я ничего не понимала…
4
Осень висела в синем просторе, как легкий батистовый платок. Время от времени ветерок вздымал его, и на долю секунды в цветистой природе приоткрывалась иная картина: она была бледнее прежней, с седой изморозью, которая постепенно надвигалась на горы. Сколько шла, как оказалась у небольшого, разбросанного по горам, будто колода карт, села, — не помню. Стоя на холме, я смотрела на хаты (некоторые были пустые, как зрачки слепца), на магазин с вывеской «Сельпо», колодец посреди дороги…
Хаты стояли далеко друг от друга и не были огорожены заборами. Я подошла довольно близко к крайней хате, которая стояла выше других, прислонилась к стене какого-то строения (наверное, это был хлев или курятник), сползла по ней вниз. Спиной ощущала тепло древесины, солнце омывало мое лицо, будто я окунула его в теплую воду. Ног я не чувствовала. Внутри все вибрировало, будто бы я долго и напряженно шла по канату…
Это было странное чувство, но оно приносило облегчение. Человеческую речь я воспринимала как неорганизованный поток звуков, зато любое проявление мира природы — шум ручья, шелест листьев, пение птиц, таинственный рокот леса и гор — было для меня понятным. Я руководствовалась только инстинктами, и это было так просто. Спать, есть, дышать, идти, сидеть и впитывать в себя солнечные лучи, снова идти… Все это заменило мысли, потому что мысли могли меня убить. Я задремала у теплой стены, но чутко, по-звериному. Мое ухо превратилось в локатор и улавливало тишайшие звуки. Казалось, я слышала, как где-то вдали жужжит пчела…
Услышала, как где-то в глубине дома скрипнула кровать, заскрипели половицы, зашаркали ноги по деревянному полу. Через несколько минут надо мной склонилась старушка, одетая в длинную темно-синюю юбку с мелкими красными цветочками, из-под плотного коричневого платка выглядывал другой — белый, тоненький, трогательно подвернутый у висков. Старушка, скрестив руки на животе, с удивлением смотрела на меня.
— Ты кто? — наконец сказала она. — Не пойму, хлопец ты или девка?
Отвечать мне было тошно, усталость сковала язык. Слова не имели для меня никакого значения.
— Где ж тебя носило? — снова спросила старушка, разглядывая мою грязную одежду. — Есть хочешь?
Она вытащила из кармана белое яйцо и протянула мне. Яйцо было еще теплым. Я схватила его и, раздавив ладонями, жадно высосала жидкость из скорлупы. Если бы даже оно упало, я была готова слизать его с земли, как это делают кошки или собаки…
— О Господи! — всплеснула руками бабушка и снова уставилась на меня сочувственным взглядом. — Куда ж ты идешь? Дом у тебя есть? Ну что ты так смотришь? Нету дома? Ты сирота? Что ж с тобой делать?.. Вон, все на тебе рваное… Листья в голове… Что ж с тобой делать?..
