Мне бы так хотелось, чтобы сторож прекратил доступ к
святыне. Я хотела оказаться вдали отсюда — наедине с ним, взять его за руки,
высказать ему все, что чувствую. Мы стали бы строить планы, поговорили бы о
доме — и о любви. Я успокоила бы его, я была бы с ним нежна и ласкова, я
сказала бы, что мечта его близка к осуществлению — потому что я рядом с ним и
буду помогать ему.
Сторож сразу же удалился, а один из священников вполголоса
начал молиться по четкам. Когда он дошел до «Верую», завершающей цикл молитв,
все стояли неподвижно, с закрытыми глазами.
— Кто они, эти люди? — спросила я.
— Харизматики, — ответил он.
Я уже слышала это слово, но не могла бы объяснить его
значение. Он понял это.
— Это люди, которые принимают огонь Святого Духа.
Огонь, оставленный Иисусом, огонь, от которого лишь немногим удается затеплить
свои свечи. Это люди, близкие к первоначальной истине христианства, когда все
могли творить чудеса. Это люди, ведомые Женой, Облеченной в Солнечный
Свет, — сказал он, указывая глазами на статую Девы.
Люди разом, будто подчиняясь им одним слышной команде,
негромко запели.
— Ты вся дрожишь. Замерзла? Ты можешь не принимать
участия в этом.
— А ты?
— Я останусь. Это — моя жизнь.
— Тогда и я останусь, — ответила я, хотя предпочла
бы оказаться далеко отсюда. — Если это — твой мир, я хочу стать его
частицей и буду учиться этому.
Люди продолжали петь. Я закрыла глаза, попыталась следовать
за мелодией, как бессмысленный набор звуков произнося французские слова,
которых не понимала. Так время проходило скорей.
Все это скоро кончится. И мы сможем вернуться в Сент-Савен.
Мы будем вдвоем: он и я.
Я продолжала бездумно, машинально петь и вскоре поняла, что
музыка завораживает меня, словно живет собственной жизнью и оказывает на меня
гипнотическое действие. Зябкий озноб прошел, я уже не обращала внимания на
дождь, не вспоминала о том, что мне не во что переодеться. Музыка ласкала меня,
поднимала мне дух, переносила в те времена, когда Бог был ближе и помогал мне.
И когда я уже почти совсем растворилась в мелодии, она
оборвалась.
Я открыла глаза. На этот раз вмешался не сторож, а
священник. Он подошел к своему коллеге из числа молящихся и, что-то вполголоса
сказав ему, ушел.
Второй священник повернулся к нам;
— Нам придется вознести наши молитвы с другого берега
реки.
И вот мы в молчании направляемся в указанное место.
Поднимаемся на мост, находящийся почти напротив пещеры, оказываемся на
противоположной стороне реки. Здесь красиво — деревья, пустырь и река, которая
теперь пролегла между нами и пещерой. Отсюда ясно видна освещенная статуя
Пресвятой Девы, и мы можем петь в полный голос, не опасаясь, что наша молитва
помешает молитве других паломников.
Не у меня одной возникает такое ощущение — оно словно бы
передается всем: люди начинают петь громче, поднимая головы к небу и улыбаясь,
а капли дождя меж тем текут по их лицам. Кто-то воздевает руки, и через
мгновение все следуют его примеру и покачиваются из стороны в сторону в ритме
музыки.
Во мне происходит внутренняя борьба — я и растворяюсь в этом
единстве, и в то же время хочу внимательно наблюдать за тем, что происходит
вокруг меня. Какой-то священник рядом со мной поет по-испански, и я начинаю
вторить ему, повторяя его слова. Это призывы к Святому Духу и Деве — чтобы
сошли на молящихся, осенили каждого из них своей благодатью, одарили Своим
могуществом.
— Пусть дар языков снизойдет на нас, — сказал
другой священник и потом повторил эту фразу по-испански и по-итальянски.
Я не вполне осознала то, что произошло потом. Каждый из
стоявших вокруг меня людей начал говорить на неведомом мне языке. Это была не
столько речь, сколько бессвязный шум — слова, казалось, шли прямо из души, безо
всякой логической последовательности. Я сейчас же вспомнила о нашем разговоре в
церкви, когда он говорил об откровении и о том, что всякое знание состоит
прежде всего в умении слушать голос собственной души.
«Быть может, это язык ангелов», — подумала я, пытаясь
подражать им и чувствуя, что это нелепо.
Все, словно в трансе, смотрели на другой берег реки, на
статую Девы. Я поискала его глазами, увидела, что он отошел от меня, воздев
руки к небу, и тоже быстро произносит какие-то слова, как будто говорит с Ней.
Он то улыбался, соглашаясь, то словно бы недоумевал.
«Вот его мир», — подумала я.
Все это начинало внушать мне страх. Мужчина, которого я
хотела удержать рядом, говорил, что Бог принадлежит и к женскому полу,
произносил слова на неведомых, недоступных разумению языках, впадал в транс и,
казалось, был близок к ангелам. И вымечтанный мною дом на горе уходил из
реальности, становился частицей того мира, что был оставлен им позади.
Последние несколько дней, начиная с мадридской лекции, стали
представляться мне неким сном, путешествием вне времени и пространства моей
жизни. Но этот сон был проникнут ощущением бескрайности мира, увлекательности
книги, духом новых приключений. Как бы ни боролась я, мне было известно, что
любовь легко воспламеняет женское сердце, так что мое позволение ветру дуть, а
воде повалить стену плотины — это лишь вопрос времени. Как бы ни была я
настроена против этого в принципе, мне уже случалось прежде любить, и теперь я
размышляла, как разрешить сложившуюся ситуацию.
Но было тут кое-что такое, чего постичь я была не в силах.
Не этой католической вере учили меня на уроках Закона Божьего. Не таким видела
я и представляла себе спутника моей жизни.
«Спутник моей жизни… какое странное словосочетание», —
подумала я и сама удивилась моим мыслям.
Река и грот породили в моей душе страх и ревность. Страх —
потому что это было ново для меня, а новое всегда пугает. Ревность — потому что
я постепенно стала постигать: любовь — больше, чем мне представлялось, любовь
вторгается в такие пределы, шествует по таким краям, куда никогда не ступала
моя нога.
«Прости меня, Пресвятая Дева, — сказала я. —
Прости за то, что я, такая жалкая, ничтожная и убогая, осмеливаюсь требовать,
чтобы этот человек любил меня одну». А что, если истинное его призвание —
удалиться от мира, затвориться в семинарии и вести беседы с ангелами?
Сколько времени сможет он сопротивляться своему истинному
влечению, сколько времени пройдет, прежде чем он оставит дом, чтение и музыку?
И если даже он никогда не вернется в семинарию, какую цену придется мне
уплатить за то, чтобы не подпускать его к осуществлению его подлинной мечты?
