Приходит минута, когда мы обязаны задуматься — а нужны ли
такие усилия? Почему бы не уподобиться этим горам — мудрым, древним, нашедшим
себе подходящее место? Стоит ли рисковать всем ради того, чтобы преобразить
полдесятка людей, которые мгновенно забывают все, что усвоили, и тотчас
ввязываются в новую авантюру? Почему бы не подождать, пока определенное
количество обезьян-людей научится тому, чему нужно, после чего эта наука
нечувствительно и безболезненно распространится по всем остальным островам?
— Вы и вправду так думаете, отец мой?
На несколько мгновений он замолчал, а потом спросил:
— Ты читаешь мысли?
— Нет. Просто если бы вы так думали, то вряд ли избрали
бы себе путь священнослужителя.
— Я часто пытаюсь осознать свою судьбу. И не могу. Я
избрал себе удел воина Божьей рати, а все, что я сделал в жизни, сводится к
попытке объяснить людям, почему существуют на свете нищета, страдание,
несправедливость. Я прошу их быть добрыми христианами, а они меня спрашивают:
«Как могу я веровать в Бога, если в мире столько горя и муки?»
И я тогда принимаюсь объяснять то, чего объяснить нельзя.
Произношу какие-то слова о Божьем замысле, о войнах, которые ведут ангелы, и о
том, что все мы вовлечены в эту борьбу. Пытаюсь сказать, что, когда в мире у
определенного числа людей появится достаточно веры для того, чтобы изменить
этот сценарий, все прочие люди, где бы, в каком бы уголке нашей планеты ни жиля
они, будут этой переменой облагодетельствованы. Но мне не верят. И ничего не
делают.
— Они — точно такие, как горы, — сказала я. —
Горы прекрасны. Тот, кто приблизится к ним, не сможет отделаться от мысли о
величии Творца. Горы — живое свидетельство той любви, которую питает к нам
Господь, но удел этих гор — всего лишь свидетельствовать о ней.
В отличие от рек, которые движутся и преобразуют пейзаж.
— Да, это так. Но отчего бы нам не стать такими, как
они?
— Потому, должно быть, что горам сужден ужас ный
удел, — ответила я. — Они обречены вечно созерцатъ один и тот же
пейзаж.
Священник промолчал.
— Я училась для того, чтобы стать горой, —
продолжала я. — Всему было предназначено и определено свое место. Я
собиралась поступить на службу, выйти замуж, внушать религиозную доктрину моих
предков моим детям, пусть даже я в нее больше не верю.
А сегодня я решила все бросить и следовать за человеком,
которого люблю. И хорошо, что я вовремя отказалась от участи горы — долго бы
все равно не выдержала.
— Ты говоришь мудро.
— И сама этому удивляюсь. Раньше я могла только
вспоминать детские годы.
Я встала и двинулась дальше. Священник не пытался нарушить
молчание и не заговаривал со мной до тех пор, пока мы не дошли до шоссе.
Я поцеловала ему руки.
— Я прощаюсь с вами, и на прощанье говорю, что понимаю
вас и понимаю вашу любовь к нему.
Он улыбнулся, благословил меня и сказал:
— И я понимаю твою любовь к нему.
Весь остальной день я шла по долине. Играла в снежки,
побывала в соседнем городке, съела в кафе сэндвич с гусиным паштетом, долго
глядела на мальчишек, гонявших по снегу мяч.
Потом зашла в церковь, зажгла свечу. Закрыла глаза и стала
повторять молитвы, которые выучила накануне. Потом, устремив неподвижный
сосредоточенный взгляд на распятие перед алтарем, начала произносить лишенные
смысла слова. Мало-помалу дар языков снизошел ко мне — это оказалось легче, чем
мне думалось вначале.
Все это могло показаться глупостями — бормотать что-то
бессвязное, произносить слова, ничего не говорящие нашему разуму. Но Святой Дух
вступил в беседу с моей душой, и она слышала то, что должна была услышать.
Когда же я почувствовала, что очистилась достаточно, то
закрыла глаза и прочла молитву:
"Пресвятая Дева, верни мне веру. Сделай так, чтобы и я
сумела стать орудием Твоего труда. Дай мне возможность обрести постижение через
любовь. Ибо любовь никого не отдаляет от своих мечтаний.
Сделай так, чтобы я стала союзницей и товарищем того, кого
люблю. Помоги ему сделать все, что надлежит ему сделать, и при этом — рядом со
мной".
Уже вечерело, когда я вернулась в Сент-Савен. Автомобиль
стоял возле дома, где мы сняли комнату.
— Где ты была? — спросил он, едва завидев меня.
— Ходила, бродила, молилась, — ответила я. Он
крепко обнял меня.
— Был момент, когда на меня напал страх — мне
показалось, что ты ушла насовсем. На этом свете у меня нет ничего дороже, чем
ты.
— А для меня — чем ты.
Мы остановились в каком-то городке, немного не доехав до
Сан-Мартин-де-Ункса. Из-за того, что вчера шел снег с дождем, путь через
Пиренеи занял больше времени, чем мы предполагали.
— Нам бы найти какую-нибудь харчевню, — сказал он,
выскакивая из машины. — Умираю с голоду.
Я не шевельнулась.
— Ну что же ты? — он распахнул дверцу.
— Я хочу задать тебе один вопрос. Я не спрашивала тебя
об этом со дня нашей встречи.
Он мигом перестал улыбаться, и меня рассмешила его внезапная
встревоженность.
— Что-нибудь важное?
— Чрезвычайно важное, — ответила я, стараясь быть
серьезной. — Итак, вопрос формулируется следующим образом: «Куда мы
направляемся?»
И оба мы расхохотались.
— В Сарагосу, — не скрывая облегчения, ответил он.
Я выскочила из машины, и мы пошли на поиски ресторана,
который был бы открыт в этот поздний ночной час. Казалось, что это дело
безнадежное.
«А вот и не безнадежное. Другой со мной больше нет. Чудеса
случаются», — сказала я себе, а вслух произнесла:
— Когда ты должен быть в Барселоне?
Он ничего не ответил, и лицо его оставалось сосредоточенным.
«Надо избегать подобных вопросов, — подумала я. — А то он может
подумать, будто я хочу влезть в его жизнь».
Мы в молчании прошли еще немного, и на площади этого
крохотного городка увидели неоновую вывеску «Ресторан „Эль Соль“».
— Открыто, давай зайдем, — вот и все, что он
сказал.
Окруженные красными перцами анчоусы уложены на блюде в форме
стрелы, а рядом — полупрозрачные ломтики овечьего сыра.
На середине стола стоят зажженная свеча и бутылка «Риохи».
