— Средневековый погребок, — пояснил
паренек-официант.
В этот поздний час в баре никого не было. Он поднялся,
подошел к телефону, а потом вернулся за стол. Мне ужасно хотелось спросить,
кому он звонил, но на этот раз я сумела сдержаться.
— Мы работаем до половины третьего утра, —
продолжал официант. — Но, если вам угодно продолжить после закрытия, можем
подать еще ветчины, сыра, вина, и вы посидите на площади. Вино не даст
продрогнуть.
— Да нет, засиживаться мы не можем, — ответил
он. — Нам надо к рассвету быть в Сарагосе.
Паренек вернулся за прилавок. Мы снова наполнили бокалы. Как
тогда, в Бильбао, я почувствовала легкость: это «Риоха» начала оказывать свое
мягкое действие, помогая нам в трудные минуты разговора.
Я сделала еще глоток и сказала:
— Ты устал вести машину, и мы пьем. Лучше бы нам
заночевать где-нибудь здесь. По дороге я видела парадор
[4].
Он кивнул в знак согласия и сказал:
— Погляди-ка вон на тот столик. Японцы называют это
шибуми — истинная сложность простых вещей. Люди запасаются деньгами, приезжают
в дорогие рестораны и считают, что приобщаются к изысканности.
Я выпила еще.
Парадор. Еще одна ночь рядом с ним.
Таинственным образом восстановившаяся девственность.
— Забавно слышать, как семинарист рассуждает об
изысканности, — сказала я, пытаясь отделаться от своих мыслей.
— Отчего же? В семинарии-то я и понял, что чем ближе мы
благодаря нашей вере подходим к Богу, тем проще Он становится. А чем проще Он
становится, тем сильнее Его присутствие.
Его рука скользила по столешнице.
— Христос учился своему предназначению, пиля и строгая
дерево, делая шкафы, кровати, стулья. Он пришел к нам как плотник, чтобы
показать: не важно, что мы делаем, — все что угодно может привести нас к
постижению Божьей любви.
Он вдруг остановился:
— Не хочу говорить об этом. Хочу говорить о другой
любви.
Его руки прикоснулись к моему лицу.
Вино облегчало многое для него. И для меня.
— Почему ты замолчал? Почему не хочешь говорить о Боге,
о Пречистой Деве, о духовном мире?
— Я хочу говорить о другой любви, — повторил
он. — О любви мужчины и женщины. В этой любви тоже случаются чудеса.
Я сжала его руки. Может быть, ему открыты великие тайны
Богини — но о любви он знает столько же, сколько и я. Хоть и объездил весь
свет.
И ему придется уплатить предложенную цену — сделать первый
шаг. Потому что женщина платит дороже — она отдает себя.
Довольно долго мы сидели так, взявшись за руки. Я видела в
его глазах отблеск древних страхов — они присущи истинной любви как испытания,
которые должны быть пройдены. Я видела в его глазах, что он помнит и о том, как
прошлой ночью я не отдалась ему, и о нашей долгой разлуке, и о годах,
проведенных в монастыре, посвященных поискам мира, где ничего подобного не
происходит.
Я видела в его глазах, что тысячи раз он представлял себе,
как это будет, воображая себе все, что будет окружать нас, все, вплоть до моей
прически, до цвета моей одежды. Я хотела сказать ему «да», сказать «добро
пожаловать», сказать, что сердце мое победило в этом сражении. Я хотела
сказать, как я люблю его, как желаю его в эту минуту.
Однако продолжала молчать. Молчать и словно со стороны, как
бывает во сне, наблюдать за его внутренней борьбой. Я видела, что перед ним
стоит мое «нет», что его тяготит страх потерять меня, память о резких словах,
звучавших в подобные моменты, — ибо все мы проходим через это, и никто не
сумел доселе обойтись без рубцов и шрамов.
Но вот глаза его заискрились. Я поняла, что он сумел одолеть
все эти препоны.
Тогда, высвободив руку, я взяла стакан и поставила его на
самый край стола.
— Упадет, — предупредил он.
— Наверняка. Я хочу, чтобы ты его сбросил.
— Разбить стакан?
Да, разбить стакан. Такое простое на первый взгляд движение
— но оно таит в себе столько страхов, и нам никогда не осознать их до конца.
Что ж такого в том, чтобы хлопнуть об пол дешевый стакан, — ведь каждый из
нас столько раз делал это случайно и нечаянно?
— Разбить стакан? — повторил он. — Но зачем?
— Я могла бы пуститься в объяснения, — ответила
я. — Но скажу лишь — для того, чтобы он разбился.
— Это нужно тебе?
— Разумеется, не мне.
Он глядел на стакан, стоявший на самом краю стола, и явно
опасался, что сейчас стакан свалится.
"Это — ритуал, — хотелось мне сказать. — Это
— под запретом. Стаканы нельзя бить с умыслом. Когда мы сидим в ресторане или у
себя дома, мы стараемся не ставить стаканы на край стола. Наша Вселенная
требует, чтобы мы были осторожны, чтобы стаканы на пол не падали ".
А разобьем по неловкости и нечаянности — увидим: ничего
особенного не произошло. «Не беспокойтесь», — скажет официант, а я ни разу
в жизни не видела, чтобы разбитый стакан ставили в счет. Бить стаканы — обычное
дело, дело житейское, и никому не причиняет вреда — ни нам, ни ресторану, ни
ближнему.
Я толкнула стол. Стакан зашатался, но не упал.
— Осторожно! — воскликнул он.
— Разбей его, — настойчиво повторила я, а про себя
подумала:
«Разбей его, соверши этот символический жест. Постарайся
понять, что я разбила в себе кое-что гораздо более важное и ценное, чем
стакан, — и счастлива. Всмотрись в свою душу, где идет борьба, — и
разбей его».
Ибо наши родители научили нас бережно относиться к стаканам
и к плоти. Внушили нам, что детские страсти — невозможны, что мы не должны
совлекать с избранной стези человека, решившего стать духовным лицом, что людям
не дано творить чудеса, и что не следует пускаться в путь, если не знаешь, куда
приведет он.
Пожалуйста, разбей стакан — и ты снимешь с нас обоих это
заклятие, освободишь от настырного стремления все объяснить, от мании делать
лишь то, что будет одобрено другими.
— Разбей стакан, — снова произнесла я.
Он пристально взглянул мне в глаза. Потом медленно рука его
скользнула по столешнице, дотронулась до стакана — и резко смахнула его на пол.
