— Есть люди, которые постоянно воюют с кем-то — с
окружающими, с самими собой, с жизнью. И постепенно у них в голове начинает
складываться некое театральное действо, и либретто его они записывают под
диктовку своих неудач и разочарований.
— Я знаю многих таких.
— Беда в том, что они не могут разыграть эту пьесу в
одиночку, — продолжает он. — И тогда прибегают к помощи других
актеров.
Здесь произошло нечто подобное. Старик хотел за что-то на
ком-то отыграться, кому-то за что-то ото — и выбрал нас. Если бы мы послушались
его, вняли его запрету, то испытывали бы сейчас горечь поражения и раскаивались
бы. Мы бы стали частицами его убогой жизни и его неудач.
Но его враждебность бросалась в глаза, и потому нам нетрудно
было уклониться от нее. Куда хуже, когда люди «вызывают нас на сцену», начиная
вести себя как жертвы, жалуясь на то, что жизнь полна несправедливости, прося у
других совета, помощи, заступничества.
Он заглянул мне в глаза.
— Берегись, — сказал он. — Ввяжешься в такую
игру — проиграешь непременно.
Он прав. И все же мне было как-то не по себе: в душе
оставался неприятный осадок.
— Я помолилась. Я сделала все, что хотела. Мы можем
выйти наружу.
И мы выходим наружу. Контраст между царившим в церкви
полумраком и ослепительным солнечным светом так силен, что я на несколько
мгновений слепну. Когда же зрение возвращается ко мне, вижу, что старика нет.
— Пойдем пообедаем, — говорит он и направляется в
сторону городка.
За обедом я осушила два стакана вина. В жизни еще Не пила
так много. Я спиваюсь.
«Не надо преувеличивать».
Он разговаривает с официантом. Узнает, что в окрестностях
еще сохранились развалины римских построек. Я пытаюсь принять участие в беседе,
но скрыть дурное настроение мне не под силу.
Принцесса превратилась в жабу. Ну и что с того? Какое
значение это имеет, если мне ничего не надо — ни мужчины, ни любви?
«Я ведь знала заранее, — думаю я. — Знала, что он
нарушит равновесие моего мира. Разум предупредил меня — но сердце не захотело
внять его совету».
Как дорого обошлось мне обретение той малости, которую я
получила. Мне пришлось отказаться от стольких желанных мне вещей, отвернуться
от стольких дорог, открывавшихся передо мной. Я пожертвовала многими своими
мечтами во имя главной — спокойствия духа. И лишиться его сейчас я не желаю.
— Ты чем-то удручена, — произносит он, прервав
разговор с гарсоном.
— Да, ты угадал. Я думаю, что этот старик все-таки
вызвал полицию. Я думаю, что в таком маленьком городке не составит труда
выяснить, где мы находимся. И еще я думаю, что из-за твоего упрямого желания
пообедать именно здесь на наших каникулах можно поставить крест.
Он вертит в руках стакан с минеральной водой. Он не может не
знать, что я говорю не правду и дело совсем не в старике. Дело в том, что меня
терзает стыд. Зачем мы творим такое с нашими жизнями? Зачем видим соломинку в
глазу, а горы, поля и оливковые рощи не замечаем?
— Послушай, — говорит он. — Поверь мне, ты
зря тревожишься: старик давно уже дома, он и позабыл об этом происшествии.
«Дурак, я не из-за этого тревожусь», — думаю я.
— Слушай голос сердца, — продолжает он.
— Именно это я и делаю, — говорю я. — Слушаю.
И хочу уйти отсюда. Мне как-то не по себе.
— Сегодня больше не пей. Вино тебе не помогает.
До этой минуты я держала себя в руках. Теперь сознаю — лучше
будет высказать все, что накипело.
— Ты уверен, что знаешь все. Ты рассуждаешь о волшебных
мгновениях, о ребенке, таящемся в душе взрослого. И я не понимаю, что ты
делаешь тут, рядом со мной.
— Я восхищаюсь тобой, — смеется он. — Тобой и
тем, как ты борешься против собственного сердца.
— Что-что? — переспрашиваю я.
— Да ничего, это я так, — отвечает он. Но я уже
поняла, что он хотел сказать.
— Не обманывай себя. Если хочешь, можем обсудить это.
Ты заблуждаешься относительно моих чувств.
Перестав крутить в пальцах стакан, он глядит мне прямо в
глаза:
— Не заблуждаюсь. Я знаю — ты меня не любишь.
Я совсем сбита с толку.
— Но я буду бороться за твою любовь, — продолжает
он. — Есть на свете такое, за что стоит бороться до конца.
Я не знаю, что сказать ему на это.
— Вот за тебя, например, — договаривает он.
Я отвожу взгляд и делаю вид, будто рассматриваю интерьер
ресторана. Я чувствовала себя жабой и вдруг снова превратилась в принцессу.
«Я хочу верить его словам, — думаю я, уставившись на
картину, где изображены какие-то рыбаки на лодках. — Это ничего не
изменит, но по крайней мере я не буду чувствовать себя такой слабой, такой
никчемной».
— Прости, что я на тебя накинулась, — говорю я.
Он улыбается и, подозвав официанта, платит по счету.
На обратном пути растерянность моя не проходила. Что было
тому виной? Солнце? — Но сейчас осень, и солнце уже не только не
припекает, но и не греет. Старик? — Но старик уже довольно давно ушел из
моей жизни.
Может быть все что угодно — все новое. Неразношенный башмак
натирает ногу. Вот так и жизнь — она хватает нас врасплох и тащит к неведомому,
хоть мы, быть может, этого не хотим, хоть нам, быть может, этого и не надо.
Я пытаюсь отвлечься, разглядывая окрестности, но больше не
удается увидеть масличные рощи, городок на вершине холма, часовню, у порога
которой сидит старик. Все это мне чуждо, все незнакомо.
Я вспоминаю вчерашнюю пирушку и песенку, которую он
постоянно напевал:
Вечером в Б'Айресе что-то такое,
Что-то такое, просто не знаю…
Что же я знаю тогда?
Bcтaл и оделся, вышел из дому, по Ареналес пошел…
При чем же тут Буэнос-Айрес, если мы в Бильбао? Что это за
улица такая — «Ареналес»? Что он хотел этим сказать?
— Что за песенку ты вчера без конца напевал? —
спрашиваю я.
— «Балладу сумасшедшего», — отвечает он. —
Почему ты спрашиваешь только сейчас?
— Так просто, — отвечаю я.
