– Ну хорошо. – Доктор Игорь, казалось,
почувствовал некоторое облегчение. – Вы можете представить себе мир, в
котором, к примеру, у нас отпала необходимость изо дня в день повторять одни и
те же действия? Если бы мы решили, например, есть только тогда, когда голодны,
как бы тогда организовали свою работу домохозяйки и рестораны?
Нормальнее было бы есть только тогда, когда голоден, –
подумала женщина, но ничего не сказала, опасаясь, что ей запретят говорить с
Вероникой.
– Была бы сплошная неразбериха, – сказала
она. – Я сама домохозяйка и понимаю, что вы имеете в виду.
– Поэтому мы каждый день завтракаем, обедаем и ужинаем.
Просыпаемся ежедневно в определенное время и отдыхаем раз в неделю. Есть
Рождество, чтобы дарить подарки, и Пасха, чтобы на три дня выехать на озеро.
Вам бы понравилось, если бы ваш муж, охваченный внезапным порывом страсти, решил
заняться любовью прямо в гостиной?
О чем говорит этот человек? Я пришла сюда, чтобы увидеть
свою дочь!
– Я была бы ужасно смущена, – осторожно ответила
она, надеясь, что угадала.
– Прекрасно! – воскликнул доктор Игорь. –
Место для занятий любовью – это постель. А поступая иначе, мы будем
показывать дурной пример и сеять анархию.
– Я могу увидеть свою дочь? – прервала его
женщина.
Доктор Игорь сдался. Этой крестьянке не дано понять, о чем
он говорит, ее не интересовало обсуждение сумасшествия с философской точки
зрения, хотя ей было известно, что ее дочь попыталась из чувства собственного
достоинства покончить с собой и вошла в кому.
Зазвенел звонок и появилась его секретарша.
– Пусть позовут ту девушку, которая хотела совершить
самоубийство, – сказал он. – Которая написала в газеты, что покончит
с собой ради того, чтобы все узнали, где находится Словения.
– Я не хочу ее видеть. Я уже разорвала узы, соединявшие
меня с миром.
Трудно было произносить это в присутствии всех, в холле. Но
ведь и санитар был не слишком тактичен, объявив во всеуслышание, что ее ждет
мать, как будто этот вопрос кого-то интересует.
Веронике не хотелось видеть мать, поскольку это означало бы
страдания для обеих. Лучше ей было бы считать дочь мертвой. Вероника всегда
ненавидела прощания.
Санитар исчез за дверью, а она снова стала смотреть на горы.
Неделю не было солнца, и вот оно появилось. О том, что так будет Вероника знала
еще накануне ночью, об этом ей сказала луна, когда она играла на пианино.
Нет, это безумие, я теряю контроль. Звезды не разговаривают,
разве что с теми, кто называют себя астрологами. Если луна с кем-то и говорила,
то с тем шизофреником.
Едва успев подумать об этом, Вероника почувствовала острую
боль в груди, а одна рука у нее онемела. Потолок закружился перед глазами.
Сердечный приступ!
Она ощутила некую эйфорию, как будто смерть освобождала ее
от необходимости бояться умереть. Скоро все кончится! Может быть, она
почувствует какую-то боль, но что такое пять минут агонии в сравнении с
вечностью покоя? Она поспешила закрыть глаза: больше всего в фильмах ее пугали
мертвецы с открытыми глазами.
Однако сердечный приступ оказался вовсе не тем, чего она
ожидала. Ей стало трудно дышать, и в ужасе Вероника поняла, что вот-вот ей
предстоит пережить то, чего она больше всего боялась: удушье. Она умрет так,
будто ее хоронят заживо или внезапно затаскивают на дно морское.
Она пошатнулась, упала, почувствовала сильный удар в лицо,
продолжала предпринимать гигантские усилия, чтобы дышать, но воздух не входил.
Хуже того – смерть не приходила; Вероника полностью осознавала
происходящее вокруг, видела все те же цвета и формы. Ей было трудно только
слышать окружающих: крики и восклицания раздавались где-то вдалеке, как бы
доносясь из другого мира. Все же остальное было реально – воздух не
вдыхался, он попросту не слушал команд ее легких и мышц, и сознание ее не
покидало.
Она почувствовала, что кто-то приподнял ее и положил на
спину, но теперь не было контроля над движениями глаз, они вращались, посылая в
мозг сотни разных образов, и к ощущению удушья примешивалось полное
расстройство зрения.
Вскоре сами образы тоже отдалились, и, когда агония достигла
своей высшей точки, наконец вошел воздух, причем с таким ужасным шумом, что все
в холле застыли от страха.
У Вероники началась непроизвольная рвота. Когда худшее
осталось позади, некоторые сумасшедшие стали смеяться над происходящим, и она
почувствовала себя униженной, растерянной, беспомощной.
Вбежала медсестра и сделала ей укол в руку.
– Успокойтесь. Все уже прошло.
– Я не умерла! – закричала она, обернувшись к
пациентам. – Я все еще вынуждена торчать в этой паршивой богадельне вместе
с вами! Проходить сквозь тысячу смертей каждый день, каждую ночь, и никто меня
не пожалеет!
Она повернулась к медсестре, выхватила у нее шприц и
швырнула в окно.
– Что вам от меня нужно? Почему вы не дадите мне яд,
зная, что я и так обречена? Где ваше сострадание?
Совершенно не владея собой, она снова села на пол и
расплакалась навзрыд; она кричала, громко всхлипывала, а некоторые из пациентов
смеялись, потешаясь над ее заблеванной одеждой.
– Дайте ей успокоительное! – сказала вбежавшая
женщина-врач. – Держите ситуацию под контролем!
Между тем медсестра стояла как вкопанная. Женщина-врач снова
вышла, вернулась с двумя санитарами-мужчинами и с новым шприцем. Мужчины
схватили бьющуюся в истерике посреди холла бедняжку, а женщина ввела до
последней капли в вену испачканной руки успокоительное.
Она лежала в кабинете доктора Игоря на белоснежной кушетке,
укрытая чистой простыней.
Доктор прослушивал ее сердце. Она притворилась, что еще
спит, но что-то у нее в груди изменилось, и врач бормотал с уверенностью, что
его слышат.
– Успокойтесь. С таким, как у вас, здоровьем вы
проживете сто лет.
Вероника открыла глаза. Ее кто-то переодел. Неужели это был
доктор Игорь? Он видел ее голую? С ее головой что-то было не в порядке.
– Что вы сказали?
– Я сказал, чтобы вы успокоились.
– Нет. Вы сказали, что я проживу сто лет. Врач отошел к
столу.
– Вы сказали, что я проживу сто лет, – повторила
Вероника.
– В медицине не бывает ничего определенного, –
уклонился он от ответа. – Все может быть.
– А как мое сердце?
– Все так же.
