Мать, которую, должно быть, хорошо встряхнет моя попытка
самоубийства, достаточно скоро придет в себя после шока, и вновь начнется: что
я себе думаю, почему не такая, как все, ведь я уже не маленькая, пора подумать
о будущем, пора устраивать свою жизнь, в конце концов, все на самом деле не
настолько сложно, как я себе представляю. «Взгляни, например, на меня, я уже
столько лет замужем за твоим отцом – и ничего, не жалуюсь, потому что
главным для меня всегда была ты, я делала все что могла, чтобы дать тебе самое
лучшее воспитание, чтобы ты получила хорошее образование, чтобы я могла
гордиться тобой».
В один прекрасный день я устану от нескончаемых нотаций и,
чтобы доставить ей удовольствие, выйду за кого-нибудь замуж, уговорив себя, что
в самом деле его люблю. Поначалу мы будем строить воздушные замки о собственном
загородном доме, о будущих детях, о том, как у них все замечательно устроится.
Первый год мы еще будем часто заниматься любовью, второй – гораздо реже, а
потом, наверное; сама мысль о сексе будет появляться у нас раза два в неделю,
не говоря о ее воплощении раз в месяц. Мало того, мы почти перестанем
разговаривать друг с другом. В растущей тревоге я начну спрашивать себя –
может быть, это я всему виной, может быть, это со мной что-то не в порядке, раз
я его больше не интересую. Единственное, о чем с ним можно говорить, – это
его друзья, словно на них свет клином сошелся.
Когда наш брак будет совсем уж висеть на волоске, я
забеременею. У нас родится ребенок, на какое-то время мы станем ближе друг
другу, а затем потихоньку все вернется в прежнюю колею.
Затем я начну катастрофически толстеть, как та самая тетка
вчерашней медсестры, или позапозавчерашней, не помню, неважно. В сражении со
стремительно прибывающим весом, сяду на диету, изо дня в день чувствуя себя
разбитой и подавленной оттого, что все усилия бесполезны. Чтобы хоть за что-то
уцепиться, начну принимать нынешние якобы чудодейственные препараты, снимающие
депрессию, и после ночей любви, всегда столь редких, рожу еще несколько детей.
Я буду твердить направо и налево, что дети, мол, смысл моей жизни, а ведь если
подумать, то наоборот: как раз моя жизнь – это смысл их жизни, сама ее
причина.
Все вокруг будут считать нас счастливой парой, не
догадываясь, что и здесь, как всюду, за видимостью счастья таится все та же
горечь и тоска, все то же беспросветное одиночество.
А потом мне однажды доложат, что у мужа есть любовница. Я,
наверное, устрою скандал, как та самая тетка медсестры, или вновь начну
обдумывать простейший выход – самоубийство. Но к тому времени я уже буду
старая и трусливая, расплывшаяся и обрюзгшая, с двумя-тремя детьми на руках,
которым нужна моя помощь, их ведь нужно воспитать, дать им образование, помочь
найти свое место под солнцем – ведь у меня обязанности, от которых никуда
не деться, так что какое уж тут самоубийство – самоубийство придется
надолго отложить. Да и не будет никакого самоубийства, будут бесконечные
скандалы, обвинения, угрозы уйти вместе с детьми. Муж, как водится, пойдет на
попятный, начнет уверять, что любит только одну меня и что такое больше не
повторится, даже не понимая, что на самом-то деле мне некуда деваться, разве
что переехать к родителям – на этот раз навсегда, до конца своих
дней, – а это значит вновь с утра до ночи выслушивать нотации и
причитания, что я сама виновата, сама разрушила семейное счастье – пусть
какое-никакое, но счастье, – что он, при всех его недостатках, был
все-таки хорошим мужем, не говоря о том, что для детей сам по себе наш
развод – непоправимая психическая травма.
Еще через два-три года у него появится новая
любовница – об этом я либо догадаюсь сама, когда ее увижу, либо мне
кто-нибудь опять-таки поспешит об этом сообщить, а я, конечно, закрою на это
глаза, – на борьбу с прежней любовницей ушло столько сил, что теперь лучше
принять жизнь как есть, если уж она оказалась не такой, как я себе
представляла. Мать была права.
Он будет со мной все так же мил, я все так же буду работать
в библиотеке, в полдень на площади перед театром съедать свой бутерброд,
браться за книги, каждую всякий раз бросая недочитанной, глазеть в телевизор,
где все останется таким же и через десять, и через двадцать, и через пятьдесят
лет.
Только теперь бутерброды я буду есть с крепнущим чувством
вины, все более безнадежно толстея; и в бары теперь путь мне будет заказан,
потому что у меня есть муж, у меня есть дом, а в нем дети, которые требуют
материнской заботы, которых надо воспитывать, принося им в безоглядную жертву
свою оставшуюся жизнь.
И теперь весь ее смысл сведется к ожиданию той поры, когда
они вырастут, и все более неотвязными будут мысли о самоубийстве, но теперь о
нем остается только мечтать. И в один прекрасный день я приду к убеждению, что
на самом деле – такова жизнь, в которой все стоит на месте, в которой
никогда ничего не меняется.
И я смирюсь с этим.
Внутренний монолог иссяк, и Вероника дала себе клятву: живой
из Виллете она не выйдет. Лучше покончить со всем сейчас, пока еще есть силы и
решимость умереть.
То и дело погружаясь в глубокий сон, при всяком очередном
пробуждении она отмечала, как тает гора окружающей койку аппаратуры, как тело
становится теплее, как меняются лица медсестер, но одна из них всегда дежурит
рядом с ней. Сквозь ширмы доносился чей-то плач, стоны, спокойно и методично
что-то диктовали полушепотом чьи-то голоса. Время от времени где-то жужжал
какой-то аппарат и по коридору неслись быстрые шаги. В эти минуты голоса теряли
спокойствие и методичность, становились напряженными, отдавали поспешные
приказания.
При очередном пробуждении дежурившая у койки очередная
медсестра спросила:
– Не хотите ли узнать о своем состоянии?
– Зачем? Мое состояние мне и так известно, –
ответила Вероника. – Только это не имеет отношения к тому, что происходит
с моим телом. Вам этого не понять – это то, что сейчас творится в моей
душе.
Медсестра явно хотела что-то возразить, но Вероника
притворилась, что уже спит.
Когда Вероника снова открыла глаза, то обнаружила, что лежит
уже не в закутке за ширмами, а в каком-то просторном помещении – судя по
всему, больничной палате. В вене еще торчала игла капельницы, но все прочие
атрибуты реанимации исчезли.
Рядом с койкой стоял врач – высокого роста, в
традиционном белом халате в контраст нафабренным усам и шевелюре черных волос,
столь же явно крашеных. Из-за его плеча выглядывал с раскрытым блокнотом в
руках молодой стажер-ассистент.
– Давно я здесь? – спросила она, выговаривая слова
медленно и с трудом, едва не по слогам.
– В этой палате – две недели, после пяти дней в
отделении реанимации, – ответил мужчина постарше. – И скажите
спасибо, что вы еще здесь.
