Готово! Гора с плеч! Мария осталась довольна собой, ибо за
время, проведенное в Швейцарии, усвоила: надо спрашивать («А кто такие курды?»
«А что такое Дорога Святого Иакова?») и отвечать («Работаю в кабаре»), не
заботясь о том, что о тебе подумают.
– Мне кажется, я вас где-то видел.
Мария поняла, что художник собирается идти дальше, и
обрадовалась своей маленькой победе: этот человек, пять минут назад
бесцеремонно отдававший ей приказы и казавшийся таким уверенным в себе, теперь
стал таким же, как все мужчины, которые теряются перед незнакомой им женщиной.
– А что это за книги?
Она показала обложки – справочник по сельскому хозяйству,
руководство по управлению фазендой.
– Вы работаете в секс-индустрии?
Пожалуй, это чересчур дерзкий вопрос. Неужели она одета
слишком вызывающе и он догадался о ее профессии? Так или иначе, надо выиграть
время. Все это стало напоминать ей забавную игру. А что ей терять?
– Почему все мужчины только об этом и думают? Он снова
сложил книги в пакет.
– Секс и управление усадебным хозяйством. Не знаю, что
скучней.
Что-что? Марии вдруг стало обидно. Как он смеет так
отзываться о том, чем она зарабатывает себе на жизнь?! Впрочем, он ведь этого
еще не знает, это всего лишь предположение – и довольно нахальное, – но и
его нельзя оставить без ответа.
– А я вот считаю, что нет на свете ничего скучнее
живописи. Остановленное мгновение, прерванное движение, нечто застывшее,
фотография, которая никогда не будет похожа на оригинал. Мертвечина, не
интересная никому, кроме самих художников, а они считают себя людьми
особенными, носителями культуры и уверены, что не чета всем остальным.
Приходилось слышать о Хоане Миро? Мне вот – нет, пока один араб в ресторане не
упомянул о нем, но это ровно ничего не изменило в моей жизни.
Она не знала, не слишком ли далеко зашла, потому что
официантка принесла коктейли и разговор оборвался – оба некоторое время не
произносили ни слова. Мария думала, что ей, вероятно, пора идти, да и Ральфа
Харта, наверно, посетили те же мысли. Но два бокала, наполненные чудовищным
пойлом, стояли перед ними, служа отличным предлогом еще побыть вместе.
– Зачем вам эти книги?
– То есть как «зачем»?
– Я бывал на Бернской улице. Когда вы сказали, где
работаете, я вспомнил, где мог видеть вас раньше – там есть какое-то дорогущее
заведение. Просто, пока писал вас, мне это не приходило в голову – слишком
сильный исходит от вас свет.
Пол качнулся у Марии под ногами. Впервые устыдилась она
своего ремесла, хотя для этого не было ни малейших оснований – она работала,
чтобы содержать себя и своих родителей. Это скорей художнику следовало бы
стыдиться того, что он захаживал на Бернскую улицу: с минуты на минуту должно
было развеяться очарование.
– Послушайте, господин Харт, я хоть родом из Бразилии,
но живу здесь уже девять месяцев и знаю – швейцарцы очень сдержанны, потому что
живут в маленькой стране, где, как только что подтвердилось, все друг друга
знают и по этой самой причине не лезут в чужую жизнь. Ваши слова неуместны и
неделикатны, но если целью их было унизить меня, чтобы чувствовать себя более
уверенно, то вы зря потеряли время. Благодарю за анисовый коктейль – большей
гадости мне пробовать не доводилось, но я все же допью. А потом выкурю
сигарету. А потом встану и уйду. А вы можете убираться прямо сейчас, потому что
нехорошо знаменитому художнику сидеть за одним столом с проституткой. А ведь я
– проститутка. Вы это, наверно, уже поняли? Проститутка с головы до пят, до
мозга костей. И не стыжусь этого нисколько. Есть у меня такое свойство – не
обманывать ни себя, ни других, в данном случае – вас. Потому что вы недостойны
моей лжи. Представьте, что будет, если вон тот знаменитый химик узнает, кто я
такая? Она заговорила еще громче.
– Я – проститутка! И вот что я вам еще скажу; это дает
мне свободу! Я знаю, что через три месяца – день в день – уеду из этой
проклятой страны, уеду с большими деньгами, с фотографиями, запечатлевшими, как
я стою на снегу, уеду куда более образованной, чем приехала, – теперь я
разбираюсь в винах и в мужчинах,
Девушка за стойкой бара слушала ее, оцепенев от изумления.
Нобелевский лауреат не обращал на происходящее никакого внимания. Но то ли от
выпитого, то ли от предвкушения жизни в бразильском захолустье, то ли от
радости, которую даровала ей возможность сказать, что думаешь, смеясь над осуждающими
взглядами и возмущенными жестами тех, кого это шокирует, она продолжала:
– Уразумели, господин Харт? Сверху донизу, с головы до
пят и до мозга костей я – проститутка! И в этом – моя гордость и мое
достоинство!
Художник не шевельнулся и не проронил ни слова. Мария
продолжала:
– А вы – хоть и художник, но ничего не понимаете в
своих моделях. Может быть, химик, который сидит здесь, ни на что не обращая
внимания, или просто спит, – это на самом деле – железнодорожник. И все
прочие персонажи вашего полотна – не то, что есть на самом деле. А иначе вы
никогда бы не сказали, будто видите, как исходит «особый свет» от меня – от
женщины, которая, как вы только что узнали, – ВСЕГО ЛИШЬ ПРОСТИТУТКА!
Последние слова она выговорила громко и раздельно. Химик
проснулся, официантка принесла счет. Ральф, не обращая на это внимания, ответил
тоже медленно, отчетливо, но не повышая голос:
– Это не имеет никакого отношения к тому, чем вы
занимаетесь. Я вижу свет. Свет, исходящий от человека, от женщины, которая
обладает могучей волей и способна пожертвовать многим ради того, что считает
для себя самым важным. Этот свет... этот свет – в глазах.
Мария была обезоружена – художник не поддался на ее
провокацию. Ей хотелось верить, что он хочет всего лишь соблазнить ее и ничего
больше. Она запретила себе думать – по крайней мере, на ближайшие девяносто
дней, – что где-то на земле есть интересные люди.
– Ты видишь перед собой этот бокал с анисовой? –
продолжал он, вдруг перейдя на «ты». – Так вот, ты только его и видишь. А
я должен дойти до сердцевины того, что делаю, и потому вижу, как рос этот анис,
как трепали его ветры, вижу руки, собиравшие зернышки, вижу корабль, привезший
их сюда с другого континента, я чувствую все запахи и краски, которые стали
частью этих зернышек, смешались с ним и в него проникли, прежде чем пригодились
для изготовления настойки. И если бы я когда-нибудь задумал написать его, то
запечатлел бы все это на полотне, хотя ты, глядя на него, по-прежнему считала
бы, что видишь всего лишь бокал анисовки.
