«Время рождаться, и время умирать
время насаждать, и время вырывать посаженное
время убивать, и время врачевать
время разрушать, и время строить
время плакать, и время смеяться
время сетовать, и время плясать
время разбрасывать камни, и время собирать камни
время обнимать, и время уклоняться от объятий
время искать, и время терять
время сберегать, и время бросать
время раздирать, и время сшивать
время молчать, и время говорить
время любить, и время ненавидеть
время войне, время миру».
Это звучало наподобие прощания. Но прощание это было
прекрасней всего, что мне довелось испытать в жизни.
Обнявшись, мы легли на ковер перед камином. Меня не покидало
ощущение какой-то неведомой доселе полноты бытия – словно я всегда была мудра и
счастлива, словно сбылась и осуществилась.
– Как же тебя угораздило влюбиться в проститутку?
– Раньше я и сам задавал себе этот вопрос. А сегодня,
поразмыслив немного, понял: зная, что твое тело никогда уже не сможет
принадлежать мне одному, я смог бросить все силы на покорение твоей души.
– И ты не ревнуешь?
– Нельзя сказать весне: «Наступи немедленно и длись
столько, сколько нужно». Можно лишь сказать: «Приди, осени меня благодатью
надежды и побудь со мной как можно дольше».
Вот уж точно – эти слова были брошены на ветер. Но я хотела
слушать, а он – произнести их. Не помню, когда я заснула. Мне снились не
события и не люди, а какой-то аромат, заполнявший собою все.
* * *
Когда Мария открыла глаза, сквозь раздернутые шторы уже
светило солнце.
«Мы всего два раза были с ним близки, – подумала она,
глядя на человека, спавшего рядом. – А кажется, будто не разлучались
никогда и он всегда знал меня, мою жизнь, и тело, и душу, мой свет, мою боль».
Она поднялась, пошла на кухню сварить кофе – и тут, увидев в
коридоре два чемодана, вспомнила все: и свой обет, и молитву в церкви,
вспомнила и о том, как сон, упрямо стремясь стать явью, теряет свое очарование,
и о совершенном человеке, и о любви, сливающей воедино душу и тело. И о том,
что между наслаждением и блаженством лежит пропасть.
Что ж, она могла бы и остаться: терять ей нечего, кроме еще
одной иллюзии. «Время плакать, и время смеяться», вспомнила она.
Но ведь там же сказано: «Время обнимать, и время уклоняться
от объятий». Она сварила кофе и, прикрыв дверь на кухню, вызвала по телефону
такси. Собрала всю свою волю, забросившую ее в такую дальнюю даль, припала к
источнику своей энергии, именуемой «светом», назвавшей ей точную дату отлета,
оберегавшей ее, заставлявшей ее навсегда запомнить эту ночь. Оделась, взяла
чемоданы, в глубине души надеясь, что Ральф проснется и попросит ее остаться.
Но он не проснулся. Покуда Мария, стоя возле дома, ждала
такси, появилась цыганка с букетом цветов.
– Купите цветочков.
И Мария купила. Эти цветы возвещали пришествие осени,
говорили, что лету – конец. Теперь в Женеве еще долго не будет столиков на
открытых террасах кафе и ресторанов, из парков исчезнут гуляющие. Ладно. Она
покидает этот город, потому что сделала свой выбор, так что жаловаться не на
что.
До отлета оставалось четыре часа. В аэропорту Мария выпила
еще чашку кофе и стала ждать, когда объявят посадку, все еще надеясь, что
вот-вот появится Ральф: ведь вчера она успела сказать ему, в котором часу у нее
рейс. Так всегда бывает в кино – в самый последний момент, когда женщина уже
готова сесть в самолет, появляется в полном отчаянии мужчина и под
иронично-сочувственными взглядами служащих авиакомпании хватает ее в охапку,
целует и возвращает в свой мир. Появляется надпись «Конец», и зрители
расходятся, пребывая в уверенности, что эта пара отныне и впредь будет
неизменно счастлива.
«В кино никогда не показывают, что было дальше», в утешение
самой себе произнесла она. А дальше – брак, кухня, дети, секс по обязанности,
пусть даже и супружеской, но все более редкий, а вот и впервые найденная
записка от любовницы, и желание закатить скандал, а потом – обещания, что это
никогда больше не повторится, потом вторая записка (уже от другой женщины), и
снова скандал и угроза развода, но на этот раз муж уже ничего не обещает с
такой определенностью, а всего лишь говорит, что любит ее. Третья записка (от
третьей женщины), а за ней обычно предпочитают промолчать, сделать вид, что
ничего не происходит, ибо с мужа станется сказать теперь, что он ее больше не
любит и она может уходить на все четыре стороны.
Ничего такого в кино не показывают. Фильм кончается раньше,
чем начинается другой мир. Так что лучше не думать.
Мария прочла от корки до корки три журнала. Наконец объявили
ее рейс, она целую вечность, казалось, шла по бесконечному коридору аэропорта и
вот оказалась в самолете. Пристегивая ремни, еще раз представила себе
пресловутую финальную сцену: чья-то рука ложится ей на плечо, она оборачивается
и видит его.
Ничего этого не было.
Весь недолгий перелет от Женевы до Парижа она проспала. Даже
не успела придумать, что скажет дома, какую историю сплетет – да, впрочем, это
и неважно: родители, без сомнения, и так будут счастливы оттого, что дочка
вернулась под отчий кров, а у них теперь будет своя фазенда и обеспеченная
старость.
Мария проснулась от толчка – самолет опустился на бетон
взлетной полосы. Стюардесса объяснила, что они сели в терминал С, а ей надо попасть
в терминал F, откуда будет рейс в Бразилию. Но пусть не беспокоится – прибыли
без опоздания, времени хватит, а если она боится заблудиться, сотрудник
наземной службы встретит ее и проводит до места.
Покуда самолет рулил к терминалу, она размышляла о том, не
задержаться ли на денек в этом городе – исключительно для того, чтобы сделать
фотографии и рассказывать потом, что побывала в Париже. Ей нужно было какое-то
время, чтобы побыть наедине с собой, все осмыслить, поглубже запрятать
воспоминания о прошлой ночи, чтобы можно было воспользоваться ими в нужный
момент, когда понадобится понять, что жива.
Стюардесса взглянула на ее билет и сообщила, что, к
сожалению, это невозможно – пересадку нужно сделать немедленно. В утешение
самой себе Мария подумала, что оно и к лучшему – оказаться в таком прекрасном
городе одной было бы слишком огорчительно. Если уж ей удалось сохранить
хладнокровие, выдержку, если сила воли не изменила ей, то зачем же растравлять
себе душу видом парижских улиц, по которым так хорошо было бы пройти рядом с
Ральфом.
