Стоящий справа от предводителя мужчина поднял Альбину и потряс за плечи. Она подняла веки, с трудом удержавшись на ногах. Взор ее был затуманен. Она водила глазами по комнате, и по ее растерянному виду было понятно: горничная пытается вспомнить, где находится и как сюда попала. Странное дело: она была одета в шелковую ночную сорочку. Ее что, посадили в мешок прямо в замке Серовых, вытащив из постели, на глазах у охраны?! Как такое возможно, чтобы толпа мужиков в бесформенных плащах беспрепятственно проникла в такое здание и выкрала человека у всех под носом? А как же код на воротах? А люди в замке? Они что, ничего не слышали? А сама Аля? Почему дала посадить себя в мешок? Если бы она кричала, мы бы слышали, но нет, в тот момент, когда ее тащили, с лестницы раздавались лишь тяжелые многочисленные шаги.
Я усиленно всматривалась в полумрак, пытаясь разобраться, что же здесь происходит. Внезапная догадка зародилась в моем сознании, и я решила поделиться ей с Женькой самым тихим шепотом, на который была способна, повернув к нему лицо:
– Ее что, наркотиками нака…
Договорить я не смогла, потому что Женькина теплая ладонь сильно сжала мне рот.
Но было поздно. Сектант, находившийся к нам ближе других, дернулся в ответ на мое замечание и посмотрел в сторону нашего убежища.
«Конец!» – выкрикнуло мое сознание, и я начала истово про себя читать «Отче наш», моля Господа о спасении души, а Женька вжался в пол, ожидая неминуемого разоблачения, но не отлепляя своей ладони от моих губ, боясь, как бы я с испугу еще чего не ляпнула.
Один из тех двоих сделал шаг в сторону шкафа, за коим мы таились, затем еще один, и еще, а я отсчитывала их для себя в обратном порядке, так как они сокращали мне и ребятам жизнь. «Пять, четыре, три…» – считала я, внутренне уповая на Божью помощь, как вдруг Вожак, стоявший к нам, на наше счастье, спиной, поднял вверх обе руки, что, безусловно, тоже являлось каким-то сигналом, это и спасло наши жизни. Сектант вернулся к своим, чтобы продолжить ритуал. Движение рук главаря повлекло за собой следующие события: все миссионеры также подняли вверх руки, сжав ладони в кулаки. У стоящего в круге слева от главного сектанта руки оказались тонкими и нежными, из чего я сделала вывод, что это либо женщина, либо юноша, а на предплечье, оголившемся в результате широты рукавов, спавших вниз, имелась татуировка, привлекшая мое внимание, – черное солнце. Хоть и было темно, но очертания явно походили на солнце, хотя мне опять-таки могло показаться, и утверждать я не стану.
Далее началось самое нелепое и ужасное. Вожак левой рукой схватил Алю за волосы, а правой, державшей кинжал, замахнулся. В этом был ужас. Люди в черных одеяниях затрясли кулаками, словно болельщики на боях без правил, в такт своим выкрикиваниям. А нелепость заключалась именно в тех пяти буквах, которые они выкрикивали. Впрочем, я скорее поверю в то, что на нервной почве рехнулась и начала галлюцинировать, чем в то, что расслышала все верно.
Аля испуганно взвизгнула, начав понимать, что против нее замышляют, а я порывисто вдохнула воздух, собираясь с силами, чтобы с воинственным кличем броситься в атаку на обидчика, позабыв напрочь о том, что они мало того что имеют численное превосходство, так еще и вооружены, но Логинов пресек и эту попытку, крепко прижав к себе мои руки и ноги и не убирая ладонь от лица, так что я не могла не только говорить, но даже пошевелиться. К сожалению, уши мне никто заткнуть не удосужился, поэтому в следующее мгновение в мою голову врезался душераздирающий, последний в ее жизни, безумный крик жертвы и следом – звук падающего, еще теплого, но уже бездыханного тела.
Глава 10
Закончив ритуал, душегубы потушили свечи и, произнеся в один голос заунывную, долгую молитву, покинули здание.
Нечего даже пытаться объяснить, что творилось тогда в моей душе. Почти на моих глазах мерзкие человекоподобные твари лишили жизни молодую беззащитную девушку, а я ничем не могла ей помочь в тот момент. Прошло, наверно, минут двадцать после ухода чудовищ, в течение которых мы так и сидели за шкафом, не в силах пошевелиться, находясь в состоянии, близком к дикому помешательству. Дождь давно прекратился, в большое окно заглядывала яркая печальная луна. Наконец ко мне вернулся дар речи, и я ополчилась на Женьку, стукнув его несколько раз кулаком в грудь:
– Это ты! Это ты во всем виноват! Ты виноват в ее смерти! – орала я, находясь, очевидно, в состоянии аффекта из-за случившегося. – Если бы ты не струсил… Если бы не держал меня… Мы бы… Я бы… Ты бы… – Я начала задыхаться и схватилась за свое горло. Неужели у меня астма? Что со мной творится?
– Тише, – сказал он заботливо, – дыши глубже. – И совершил попытку погладить меня по голове, но я грубо оттолкнула его и вскочила на ноги, сшибив стул.
– Почему ты ничего не сделал?! Почему ничего не сделал?! – продолжала я орать и заметалась по комнате, как загнанный в клетку зверь. Наткнувшись на спинку кровати, я больно ударилась коленкой и, ахнув, схватилась за нее и стала растирать. – Ты мог ее спасти!
– Что? – печально вздохнув, сказал он тихо и поднялся. – Что я мог сделать?
– Да что угодно! Замочить их всех! Сволочи, убийцы!
– Чем? – также тихо и печально возразил мне Женя. – Я даже ножик свой не захватил. Разве что Пашиной вилкой?
– Тебе смешно?! – взвизгнула я, подлетела к нему и ударила. Потом еще раз. И еще. Не понимаю, что на меня нашло. Я ведь знала, что он ни в чем не виноват. Это, кажется, называют посттравматическим синдромом?
Когда я замахнулась в четвертый раз, он устал терпеть и перехватил мою руку.
– Слушай меня внимательно. Мы ничего не могли сделать, – принялся он мне внушать. – Мы ни в чем не виноваты. Их было слишком много. Возможно, у каждого было оружие, не только у одного. Взялись бы это проверить – и вместо одного трупа было бы четыре. Четыре, понимаешь?! – сорвался Евгений на крик. – И тебя бы не стало! И меня! И Пашки! И родители бы нас оплакивали! Выучи: прежде чем геройствовать, следует подумать! Ты сегодня своей несдержанностью могла убить не только себя, но и других людей! Почему о других ты никогда не думаешь?!
Все. Я сломалась. Я заплакала. И уткнулась ему в грудь, которую только что ожесточенно молотила. Есть у меня один жизненный принцип, установленный еще очень давно: если плакать, то только наедине с самой собой. Никто не должен видеть моих слез. Слезы – признак слабости, а я должна быть сильной, ибо в этом мире некому за меня постоять. Ни отца, ни брата, ни мужа. Сегодня я впервые сломалась. Но в свете предшествующих событий я могу себя оправдать.
– Мы ничего не могли сделать тогда, – заговорил он спокойнее, обнимая меня за талию и гладя по волосам, – но мы многое можем теперь. Найти их всех и сдать в руки правосудия. Они свое получат, можешь не волноваться.
Тут где-то неподалеку что-то зашевелилось.
