Многоопытные, развращенные при дворе королевы Джиованны дамы в душе оставались романтичными девочками. И синьор Джиованни, легендарный дон Жуан, был для них в первую очередь воплощением девичьих грез о благородном, бесстрашном рыцаре. Он – идеал возвышенной, а не плотской любви! А уж потом страстный и искусный любовник.
У этих женщин души и помыслы были чисты и поэтичны! Они только хотели казаться вульгарными и даже были убеждены, что действительно циничны и пошлы. Они соревновались в показном бесстыдстве и придирчиво наблюдали за собой: не выказала ли она хоть каплю унизительной сентиментальности?
Но такими они становились только в обществе придворных кавалеров, а особенно – в присутствии королевы Джиованны. В присутствии же своего идеала, дона Жуана, они говорили о своих былых идеалах. Разумеется, любая из них по первому зову отправилась бы с ним в постель, но лишь в силу привычных традиций неаполитанского высшего света.
Так проходил месяц за месяцем, и ничто, казалось, не предвещало беды…
Глава 7
Как-то раз Никколо Аччайуолли заехал за доном Хуаном, чтобы, как часто бывало, вместе отправиться на прогулку. В полумраке кареты, помимо великого канцлера, кастильский посол увидел совсем юную белокурую девушку с ярко-синими глазами. Чем-то она напомнила ему Бланку де Бурбон.
– Знакомьтесь, синьор Джиованни, – сказал Аччайуолли, – моя племянница Лючия из Флоренции. Лючии шестнадцать лет, она невеста прекрасного и богатого юноши, члена флорентийской синьории.
Лючия посмотрела на дона Хуана так, словно молила о пощаде. В голове кастильского посла впервые за все время отчетливо звякнул тревожный колокольчик.
Они осмотрели величественную капеллу Санта-Кьяра, где покоился король Роберт Анжуйский. Дону Хуану показалось, что возле гробницы своего благодетеля Аччайуолли украдкой смахнул слезу. Побывали в маленькой церкви Сан-Лоренцо, украшенной фресками Джотто, – здесь четверть века назад маэстро Боккаччо познакомился с Марией д’Аквино.
– С тех пор мой друг Боккаччо сильно изменился, – добродушно рассказывал великий канцлер. – В последние годы он был неудачлив в любви. Знаете, синьор Джиованни, почему он уехал их Неаполя во Флоренцию?
– Нет, не знаю, – рассеянно ответил дон Хуан и мельком взглянул на Лючию.
По ее равнодушному лицу он понял, что эта история хорошо известна юной флорентийке.
– Так вот, – продолжил Аччайуолли, – пару лет назад здесь, в Неаполе, синьор Боккаччо страстно влюбился в одну знатную молодую вдову. Эта дама, имени которой я называть не стану, была избалована вниманием самых блистательных кавалеров Неаполя. Она не просто отвергла Боккаччо, но еще и едко высмеяла его в придворных кругах. И он сбежал от позора.
Дон Хуан вспомнил рассказ письмоводителя Габриэля де Санчеса о том, как еще совсем недавно Никколо Аччайуолли звал Боккаччо вернуться на берега неаполитанского залива.
«Все ясно, – мысленно усмехнулся кастилец. – Поэт отверг твое лестное предложение, и теперь ты, канцлер, досадуешь на него, чувствуешь себя униженным. Вот и пересказываешь историю любовного поражения Боккаччо».
– Он стал злобным женоненавистником, – говорил между тем Аччайуолли, – даже сгоряча постригся в монахи. И, представьте себе, написал чудовищный памфлет против женщин под названием «Ворон». По сравнению с этим памфлетом синьора Боккаччо даже знаменитые проповеди Иоанна Златоуста, в которых он бичует женские нравы и пороки, выглядят восхвалением прекрасных дам! А «Декамерон»? Боккаччо не пощадил даже монахинь-пустынниц! Между прочим, он не придумал ни одной оригинальной истории! Вот хитрый банкир… Он ведь начинал здесь, в Неаполе, как представитель флорентийской ссудной конторы, принадлежавшей его отцу.
«Похоже, ты забыл, что сам вышел из семьи банкиров», – подумал дон Хуан.
Прогулка была долгой и разнообразной. В кафедральном соборе Святого Януария, небесного покровителя города, великий канцлер продемонстрировал дону Хуану склянки с загустевшей кровью мученика и рассказал, что в день святого Януария кровь разжижается и закипает…
И все это время Лючия украдкой бросала на де Тенорио испытующие взгляды.
* * *
– Я ненадолго уезжаю по своим делам, – сказал однажды Никколо Аччайуолли дону Хуану, когда они были наедине. – Вы были со мной искренни, и потому я доверяю вам. И препоручаю это милое и наивное дитя, мою племянницу Лючию. Но все-таки, не прогневайтесь, должен предупредить: если вы хоть в малой степени ее обидите, то будете болтаться на стене Маскью Анджионио.
Великий канцлер сказал об этом совершенно спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся.
– Вот не было печали! – вздохнул посол Педро Жестокого.
В отсутствие дяди молчаливая Лючия заметно оживилась. Когда во время прогулок она заговаривала с Доном Хуаном, глаза ее темнели от волнения, а щеки становились чуть розоватыми.
– Вам, Джиованни, завидуют все мужчины, – как-то сказала она с грустью. – Ведь вас любят прекрасные дамы Кастилии, Франции, Неаполитанского королевства. Может быть, еще каких-то других стран. Но мне кажется, что вы при этом ужасно одиноки. Я это чувствую. Вижу по вашим глазам – таким печальным и бездонным. Они как омут.
Девушка остановилась, приблизила к дону Хуану лицо и, еле касаясь, провела пальчиком по ложбинке его длинного шрама. Де Тенорио едва сдерживался, чтобы не заключить ее в объятия.
– Вам было очень больно? – прошептала Лючия. – Нет, не отвечайте! Я знаю, вы настоящий рыцарь и никогда не признаетесь, что страдали.
Дона Хуана била нервная дрожь. Вот оно, началось! Правильно предупреждал друг повелитель дон Педро: «Неаполь подыскивает повод… Если повода нет, то разыграют спектакль». И спектакль уже идет – вот прямо сейчас! А финал его будет зависеть только от самообладания кастильского посла.
Нет, но каков Аччайуолли?! Дон Габриэль говорил о его коварстве и беспринципности, и все-таки это уже слишком. Не постыдился использовать в качестве живца родную племянницу! Или она ему вовсе не племянница?
Эта Лючия – талантливая интриганка, даром что ей всего шестнадцать лет. Впрочем, может, не шестнадцать, а больше? Казалось бы, маленькая, хрупкая, а формы развиты, как у девятнадцатилетней. «Надо держать дистанцию, – лихорадочно думал дон Хуан, покрываясь холодным потом. – Стоит мне поддаться этому дьявольскому искушению – и дни мои будут сочтены. К тому же она, по словам канцлера, скоро выходит замуж. Если я сдамся и откликнусь на ее призыв, то предам бесчестью чужую невесту! Совершу одно из трех роковых деяний!»
– Милая Лючия, – мягко заговорил Тенорио. – Мои романтические приключения на ниве любви – это вымысел.
Глаза девушки засияли:
– Я знаю, что это не вымысел! Но раз вы так говорите, значит, вы меня жалеете, уважаете. Я вам небезразлична? Признайтесь! Чего вы боитесь, Джиованни?
Сердце Тенорио учащенно билось, однако рассудок не изменял ему. «По своей природе итальянки естественны и прямолинейны в желаниях, в них почти нет жеманства, они открыто говорят о чувствах», – вспомнились слова Никколо Аччайуолли. Что ж, Лючия умело использует это известное свойство итальянских девушек, чтобы совратить кастильского посла и, таким образом, выполнить миссию, возложенную на нее великим канцлером.
