Отвернувшись к окну, я тихонько всхлипнула и
ощутила, как успокаивающе действует таблетка. Я вдруг с сожалением подумала о
том, что так и не успела окреститься. Ведь в глубине души я всегда верила в Бога.
Всегда. Раньше мне казалось, что нет никакой разницы, крещеная я или нет. Самое
главное, чтобы Бог был в моей душе и моем сердце… Но теперь, после всего, что
произошло, я знаю точно, Бог помогает крещеным, а я как была нехристем, так им
и осталась.
Когда самолет приземлится, моей маленькой
доченьки, может, уже не будет в живых. Я убийца, потому что по моей вине она
оказалась в Штатах. Единственный смысл жизни потерян, впереди только ад, потому
что все убийцы попадают в ад. По-другому просто не бывает.
Перед отъездом в Штаты я прочитала
«Божественную комедию». Она состоит из двух частей. Первая часть про ад, а
вторая про рай. Мне представился ад, как его описывает Данте, и по коже
пробежали мурашки. Это было страшно, дико, ужасно. Говорят, нужно покаяться, и
Бог простит грехи! Но мне почему-то кажется, что есть грехи, которые никогда не
прощаются. Никогда. Даже если Бог и простит тебя, как ты сам будешь жить с этим
грехом на земле? Залезла в кресло с ногами и уткнулась подбородком в ладони.
Когда-то это была моя любимая поза. Когда-то…
— Девушка, сядьте как положено, и пристегните
ремень. Самолет находится в зоне турбулентности. Неужели вы не видите, что
написано на табло? — произнесла крайне недовольным голосом прошедшая мимо
стюардесса.
— Не вижу, — пробубнила я, но все же спустила
ноги и пристегнулась.
Я закрыла глаза и увидела прямо перед собой
лицо своей малышки. Оно было такое крохотное, такое нежное… Ее глазки были
закрыты, и она сладко посапывала. Интересно, а в таком возрасте маленьким
деткам могут снится сны? Наверно, нет. Хотя, может быть, я ошибаюсь, может
быть, маленькие детки видят сказочные сны и даже понимают их значение. Видение
сменилось другой картиной: покачнувшаяся улица и я, прыгающая с балкона второго
этажа. Нога сильно опухла и, конечно же, болела. Что такое физическая боль по
сравнению с душевной? И еще это чувство беспомощности. Это ужасно — ты полон
сил, полон решимости, но уже ничего не можешь сделать. Совершенно ничего.
Сердце буквально разрывалось. Казалось, вот-вот сквозь платье на груди
покажется кровь. Не сдержавшись, я наклонилась и застонала. Сидящая рядом
пожилая женщина озабоченно посмотрела мне в глаза и спросила:
— Дочка, да что же с тобой творится, в конце
концов?
— Мне очень плохо. Господи, как же мне плохо!
— Что у тебя болит?
— Невыносимая боль прямо разрывает мне грудь.
— У тебя больное сердце?
— Больное.
— Господи, такая молодая, а уже так плохо с
сердцем!
Я не лукавила и не обманула престарелую
женщину. В самом деле, у меня болела, вернее, ныла грудь. Временами мне
казалось, что я еще живу, а временами мне казалось, что мое дыхание
остановилось. Я уже плохо понимала, жива Я еще или нет. Спустя какое-то время я
перестала сознавать, что лечу в самолете, не заметила, что бортпроводники стали
разносить еду.
— Дочка, может, тебе нужно поесть? — не
унималась старушка.
— Зачем?
— Ну как это зачем? Зачем человеку есть?
Наверно, для того, чтобы жить. Тебе сразу станет полегче. Вот увидишь.
— Легче?! Мне уже никогда не будет легче. Тем
более от еды…
— Это, доченька, ты неправду говоришь. Когда
поешь, всегда легче становится.
Я посмотрела на женщину, поглощающую свой
обед, раздраженным взглядом и издевательски произнесла:
— Послушайте, ну что вы в самом деле? Какая я
вам доченька? Я вам совершенно посторонний человек. Женщина чуть было не
поперхнулась, оправдываясь, сказала:
— Просто ты мне в дочери годишься…
— В том-то и дело, что гожусь. Это не значит,
что я ею являюсь.
— Я хотела, как лучше, ласково.
— Не надо по-ласковому. Вы лучше говорите
ласковые слова своей дочери, если она у вас, конечно, есть.
— Она у меня умерла пару лет назад, — тяжело
вздохнула женщина и отвернулась.
— Умерла?
— Умерла. Мужа боготворила, а вечерами
работала как волк, стояла у плиты. Света белого не видела. Никогда на свое
здоровье внимания не обращала, а если были какие-то боли, терпела. А он,
подонок, всю жизнь гулял, да еще и покрикивал на нее.
Женщина немного помолчала, а затем добавила:
— Молодая совсем. Выглядела, как девчонка. Да
болезнь никого не щадит. Ни старых, ни молодых. Я только потом поняла, как это
страшно — пережить свое дитя.
— Извините, — тихо пробормотала я.
В салоне выключили свет, и многие пассажиры
уснули. Мне стало еще хуже — я ощутила, что боюсь темноты. Затем мне
послышались какие-то голоса. Они доносились издалека, я не понимала, о чем они
говорят, но эти голоса были знакомы. Один из них принадлежал Льву, другой
мертвой стукаче, а третий перепуганной Галине… Голоса стали тише, приглушеннее,
а потом совсем пропали. Мне стали мерещиться чьи-то лица. Они улыбались,
сердились, делали скорбные гримасы… И только одно лицо было полно искренней
симпатии. Это лицо Галины. Но почему оно выделялось среди других? Почему? Этого
я не могла понять. Ведь она меня предала.
Временами ее лицо исчезало, а потом
возвращалось. Галина смотрела на меня так виновато, словно молила о прощении и
ждала, когда же я дам это прощение.
Я смахнула со лба пот. Мне было ужасно жарко.
Руки дрожали. Я чувствовала легкую тошноту, болело сердце. Господи, как же оно
у меня болело! Я ненавидела себя, я считала себя полным ничтожеством, потому
что только полное ничтожество может так нелепо потерять своего ребенка. Как же
жить дальше? Как?
Неожиданно мне вспоминалось, как я еще совсем
сопливой девчонкой впервые приехала в Москву. Господи, столько же мне тогда
было? Лет шестнадцать, не больше. Я даже не шла, я плыла по Ленинскому
проспекту, пританцовывала, улыбалась случайным прохожим и любовалась своим
отражением в витринах различных магазинов. Я казалась себе необычайно красивой
и, наверно, поэтому была такой легкой, воздушной и беззаботной.
