Лилиан со вздохом кивнула:
— Да, наверное, ты прав. Сейчас на меня столько всего свалилось.
— Бедняжка моя! Хотел бы я сейчас быть здоровым, чтобы стать тебе настоящей опорой в твоем горе. Даже мне так тяжело, когда вспоминаю обо всем, а уж что ты сейчас переживаешь, я и представить не могу. Кстати, как Шарлотта? Она заходила ко мне несколько дней тому назад.
— Шарлотта? — переспросила Лилиан, и на секунду ему показалось, будто в глазах у нее промелькнуло недовольное выражение.
Но оно тут же исчезло, и он подумал, что ему это только почудилось. Ведь Шарлотта была для Лилиан дороже всего на свете. Она сама часто говорила, что живет только ради дочери и ее семьи.
— Во всяком случае, Шарлотта чувствует себя сейчас лучше, чем в первые дни. Хотя я считаю, что ей рано было отказываться от успокоительного. Не понимаю, зачем надо во что бы то ни стало справляться своими силами, когда существует столько хороших лекарств. И ей-то уж Никлас готов был сколько угодно выписывать таблетки, хотя мне он наотрез отказался что-нибудь дать. Представляешь себе, какая глупость! Ведь я тоже переживаю горе, и нервы у меня расстроены почти так же сильно, как у Шарлотты. Сара же была моей внучкой, не так ли?
В голосе Лилиан появились резкие, возмущенные нотки, но в тот момент, когда Стиг начал раздраженно хмуриться, ее тон сразу изменился и она вновь превратилась в любящую, заботливую жену, которую он так оценил во время болезни. Ну конечно же, нельзя было ожидать, что после всего случившегося она будет такой, как всегда! Стресс и горе должны были сказаться и на ней.
— Ну уж теперь, когда ты так хорошо покушал, тебе пора отдохнуть, — сказала Лилиан, вставая.
Стиг вяло помахал рукой, чтобы ее остановить:
— Вы узнали какие-нибудь подробности, почему полиция забрала Кая? Имеет ли это какое-то отношение к Саре?
— Нет, пока что мы не узнали ничего нового, — сказала Лилиан и в сердцах добавила: — Наверное, до нас это дойдет в последнюю очередь. Но я надеюсь, что они зададут ему жару.
Она повернулась и вышла из комнаты, однако, как ни быстро она исчезла, он все же успел заметить усмешку на ее лице.
~~~
Нью-Йорк, 1946 год
Жизнь «over there» сложилась не так, как она ожидала. Горькие морщинки разочарования пролегли вокруг рта и под глазами, но, несмотря ни на что, Агнес и в сорок два по-прежнему оставалась красивой женщиной.
Первые годы прошли великолепно. Отцовские деньги обеспечили ей превосходный уровень жизни, а те суммы, которые она получала от поклонников, делали его еще лучше. Она могла ни в чем себе не отказывать. В ее элегантной нью-йоркской квартире всегда было шумно и весело от гостей, и нужная публика без труда находила туда дорогу. Предложений она получила уйму, но продолжала выжидать своего часа, когда появится кто-то еще богаче, еще элегантней, еще известней в светских кругах, и жила тем временем в свое удовольствие, не упуская ни малейшей возможности поразвлечься. Что-то словно толкало ее вознаградить себя за потерянные годы и ухватить от жизни всего вдвойне и вдвое быстрей. В том, как она любила, как веселилась, как швыряла деньги на наряды, украшения и обстановку квартиры, было что-то лихорадочное. Теперь эти годы остались далеко в прошлом.
Во время крюгеровского банкротства
[18]
ее отец разорился. Несколько неудачных вложений — и от нажитого состояния ничего не осталось. Получив телеграмму и узнав, каких он наделал глупостей, она пришла в такую неистовую ярость, что порвала бланк на мелкие кусочки и принялась топтать. Как посмел он потерять все, что после его смерти должно было отойти ей? Все, что должно было обеспечить ей безбедную жизнь!
Она ответила длинной телеграммой, в которой подробно высказала все, что о нем думала, и как он разрушил ее жизнь.
Когда неделю спустя пришло сообщение, что он приставил себе пистолет к виску и спустил курок, Агнес смяла бумагу и выбросила в мусорную корзину. Она не удивилась и не разволновалась. На ее взгляд, он получил по заслугам.
Дальше пошли трудные годы. Не такие трудные, как тогда с Андерсом, однако для нее это была борьба за выживание. Теперь ей приходилось существовать на доброхотные пожертвования мужчин, а поскольку она оказалась без собственных средств, то состоятельные, изысканные кавалеры сменились поклонниками попроще. Предложения руки и сердца прекратились вообще и сменились предложениями иного толка, но если мужчина не скупился на расходы, она не отказывалась. К тому же после родов, по-видимому, что-то в ее организме навсегда повредилось, ибо неприятных последствий с ней больше не случалось, за что временные спутники жизни ценили ее еще выше. Никто из них не желал оказаться связанным из-за появления ребенка, а сама она скорее предпочла бы броситься с крыши, чем повторить пережитый однажды ужас.
От великолепной квартиры пришлось отказаться и переехать в другую, значительно меньше, темнее и дальше от центра. Там уже не устраивались приемы, а большая часть имущества перекочевала в ломбард или была продана.
С началом войны и без того неважные дела стали совсем плохи. И Агнес впервые с тех пор, как села на пароход в Гётеборге, стала мечтать о возвращении домой. Постепенно мечты перешли в твердое намерение, и, когда война закончилась, она решила ехать на родину. В Нью-Йорке у нее не было никакого достояния, зато во Фьельбаке еще кое-что оставалось, что она могла назвать своим. После рокового пожара отец Агнес купил тот участок, где стоял прежний дом ее семьи, и выстроил на этом месте новый. Может быть, он надеялся, что однажды она надумает вернуться. Дом был записан на нее, поэтому так за ней и остался, когда все прочее имущество пропало. Все эти годы он сдавался жильцам, и доходы от него шли на особый счет на случай ее возвращения. За прошедшие годы она несколько раз пыталась добраться до этих денег, но душеприказчик отца каждый раз отвечал, что покойный директор поставил условие: отдать ей деньги только в случае возвращения на родину. Тогда она проклинала это условие, считая его несправедливым, но теперь невольно признала, что оно было не таким уж и глупым. Агнес рассчитывала, что сможет прожить на эти деньги по крайней мере год, а за это время намеревалась найти кого-нибудь, кто сможет ее обеспечивать.
Для того чтобы осуществить эти планы, ей требовалось подкрепить придуманную в Америке легенду о своей судьбе. Она продала все, что у нее осталось, и вырученные деньги до последнего гроша вложила в одежду высшего качества и два великолепных чемодана. Чемоданы были пустые — у нее не хватило средств, чтобы чем-нибудь их заполнить, но этого ведь никто не узнает, когда она будет сходить на берег. Она приобрела вид женщины, добившейся успеха, и сама возвела себя в звание вдовы богатого человека, занимавшегося разнообразными видами бизнеса. «Что-то там по части финансов» — собиралась она говорить, безразлично пожимая плечами, и не сомневалась, что это сработает. В Швеции люди так наивны и так восхищенно взирают на тех, кто побывал в обетованной земле! Никому не покажется странным ее триумфальное возвращение. Никто ничего не заподозрит.
