— Как ты себя чувствуешь? — мягко спросила она, осторожно водя пальцами взад и вперед.
— Хорошо, — ответил Ларс, ощущая, как ее волнение передается ему и переходит в раздражение. Ему не хотелось волновать ее. Он ненавидел, когда она беспокоится.
— Твой вид говорит об обратном. — Она провела рукой по его лбу.
Само движение казалось бесконечно приятным, но Ларс не мог расслабиться, когда чувствовал ее невысказанные вопросы. Он с раздражением отодвинул ее руки и встал.
— Я ведь сказал, что со мной все в порядке. Просто немного устал. Вероятно, дело в весне.
— Весна… — повторила Ханна, горько и в то же время иронично усмехнувшись. — Ты во всем винишь весну? — спросила она, продолжая стоять за диваном.
— Да, а что, черт возьми, мне еще винить? Ну, возможно, то, что я в последнее время работал как законченный идиот. И с книгой, и в клубе, с этими проклятыми кретинами, которых я пытаюсь держать в рамках.
— Как уважительно ты высказываешься о своих клиентах или пациентах. Им ты тоже говоришь, что считаешь их кретинами? На мой взгляд, это явно должно облегчать терапию.
Ее голос звучал резко — она, несомненно, стремилась его поддеть. Ларс не понимал, зачем ей это. Почему она не может просто оставить его в покое? Он потянулся за пультиком и снова сел на диван, спиной к Ханне. Немного попереключав каналы, Ларс остановился на «Своей игре» и стал молча мериться знаниями с игроками. Пока что он знал ответы на все вопросы.
— Ты обязательно должен так много работать? Да еще с ними? — добавила она, и то, о чем умалчивалось, накалило атмосферу.
— Я ничего никому не должен, — ответил Ларс, мечтая, чтобы она замолчала. Иногда его интересовало, способна ли она вообще его понять, оценить все, что он для нее делает. Он обернулся и посмотрел на нее. — Я делаю то, что обязан делать, Ханна. Как и всегда. Ты же знаешь.
Они на секунду впились друг в друга взглядами, потом Ханна развернулась и вышла. Он посмотрел ей вслед и через мгновение услышал, как хлопнула входная дверь.
По телевизору «Своя игра» продолжала выдавать ответы.
— Что такое «Старик и море»? — произнес он в воздух. Вопросы были чересчур простыми.
— Ну как вам пока наша программа? — Уффе открыл девушкам по бутылке пива, и те, хихикая, их у него взяли.
— Прикольно, — ответила блондинка.
— Круто, — откликнулась брюнетка.
Предстоящий вечер вызывал у Калле крайне мало энтузиазма. Уффе приволок двух телок, торчавших за дверьми клуба, и теперь всячески пытался их очаровать, насколько это было в его силах, а очарование этого типа, надо сказать, оставляло желать лучшего.
— И кто вам кажется самым крутым? — Уффе приобнял блондинку и придвинулся чуть поближе. — Наверное, я? — Он со смехом ущипнул ее за бок, услышал в ответ восхищенное хихиканье и, приободрившись, продолжил: — Ну, особой конкуренции у нас нет. Я тут единственный стоящий мужик. — Он глотнул пива прямо из бутылки и потом указал ею на Калле. — Возьмем, к примеру, его. Типичный стокгольмский щеголь с котлетой на голове и прочим прикидом. Ничто для таких классных девушек, как вы. Да будет вам известно, такие способны только вытаскивать папашины кредитки. — Девушки снова захихикали. — С другой стороны, Мехмет. — Уффе указал на Мехмета, лежавшего на кровати с книгой. — Он у нас, блин, настолько далек от щеголя, что дальше некуда. Настоящий трудяга-мигрант в натуре. Этот парень знает, как приклеиться. Но шведская-то плоть всяко лучше, тут уж ничего не поделать.
Он напряг плечи и попытался засунуть руку блондинке под кофту, однако та сразу разгадала маневр и, бросив испуганный взгляд на направленную на них камеру, тихонько оттолкнула дерзкую конечность. Уффе, казалось, на мгновение огорчился, но быстро оправился от неудачи. Девчонкам просто нужно время, чтобы забыть о присутствии камер, а потом путь будет открыт. В эти недели он поставил себе целью немного — а еще лучше побольше — покувыркаться под одеялом в прямом эфире. От такого, блин, становятся легендой. Он ведь был чертовски близок к этому на острове, и наберись та недоделанная телка из Йокмокка чуток побольше, все бы сработало. Его это по-прежнему злило, и он рвался к реваншу.
— Уффе, блин, дай нам немного покоя. — Калле чувствовал, как раздражение нарастает все больше.
— Что значит, покоя? — Уффе вновь попытался просунуть руку и на этот раз продвинулся чуть подальше. — Мы здесь не ради того, чтобы сидеть спокойно. А я-то думал, ты у нас главный любитель вечеринок! Форму, что ли, потерял или можешь тусоваться только в стокгольмских кабаках? — В голосе Уффе слышался сарказм.
Калле посмотрел на Мехмета в поисках поддержки, но тот, казалось, полностью погрузился в чтение фэнтези. Калле вновь почувствовал, как его достало это дерьмо. Он никак не мог понять, зачем вообще в это ввязался. «Робинзон», разумеется, совсем другое дело, но это! Сидеть взаперти с такими придурками! Он демонстративно надел наушники, улегся на спину и стал слушать музыку в своем плеере. Громкий звук милосердно заглушал болтовню Уффе, и Калле дал волю мыслям. Они неумолимо возвращали его назад. Сперва шли самые ранние воспоминания — картинки из детства, зернистые и скачущие, словно фильм, снятый на восьмимиллиметровой пленке «супер». Он бежит прямо в объятия мамы. Запах ее волос смешивается с ароматом травы и лета. Обнимающие его руки создают ощущение полной защищенности. Вот смеется отец. Смотрит на них с любовью, но вечно куда-то торопится, бежит. У него никогда нет времени, чтобы остановиться, тоже обнять их. Никогда нет времени вдохнуть запах маминых волос. Этот аромат летней травы по-прежнему стоит у Калле в носу.
Потом пленка закрутилась дальше. Остановилась. Картинка сразу сделалась четкой, резкой. Он открывает дверь к маме в спальню и первым делом видит ее ноги. Ему тринадцать. С тех пор как он бежал в ее объятия, прошло много лет. Очень многое успело произойти. Очень многое изменилось.
Он помнит, что закричал. Довольно сердито. Спросил, почему она не отвечает. А когда он распахнул дверь полностью и его оглушило тишиной, в желудке возникло первое леденящее предчувствие: что-то не так. Он медленно подошел к ней. Казалось, она спит. Лежит на спине, волосы, бывшие в его детстве длинными, теперь короткие. На лице застыло выражение усталости, горечи. На какую-то долю секунды ему подумалось, что она все-таки спит. Очень крепко. Потом он заметил на полу пустую баночку от таблеток, выпавшую у нее из рук, когда таблетки начали действовать и ей удалось убежать от действительности, которую она была больше не в силах выносить.
С того дня они с отцом жили бок о бок, в молчаливой вражде. Об этом никогда не говорилось. Никогда не упоминалось о том, что новая женщина отца переехала к ним через неделю после похорон матери. Никто не добивался правды, не вспоминал о жестоких словах, послуживших последней каплей. Никто не обсуждал того, как его мать отбросили в сторону, отмахнулись от нее с легкостью, уже не напускной, а настоящей. Как от старого зимнего пальто, которое заменили новым.
