Отчего-то потянуло Машу к рисованию, отвлекало это и оттягивало, давало отдых душе. Так как художник из Маши был тот еще, то Степаныч обучил ее искусству батика – росписи по шелковой ткани акварельными красками. Можно было, не имея никаких особенных навыков и знаний в рисовании, расписывать бессмысленными абстрактными узорами большие платки и маленькие картинки. У запасливого Степаныча в хозяйстве нашелся даже большой рулон старого шелка, подъеденного с одного краю вездесущей мышью. Объеденный край Степаныч аккуратно срезал, деревянную раму для натягивания шелка легко сколотил. У Маши, кстати, со временем вполне неплохо стало получаться, она даже на продажу свои платки стала отдавать.
Легко общаться могла только с Незабудкой. Незабудка при Машином возвращении выявила такой вихрь эмоций, что свалила Марию прямо в снег, долго вылизывала ей лицо горячим шершавым языком, громко, с подвывом лаяла прямо в ухо, порвала когтями куртку. Даже в баню пришлось тащить ее с собой, Незабудка легла у самой двери и внимательно следила за тем, чтобы Маша снова никуда от нее не улизнула.
Они вдвоем частенько подолгу сидели на крыльце, старая собака и молодая женщина, плотно прижимались друг к другу боками и молчали, ни о чем не думали, так…
Прошел еще один год.
Глава 20. Домой
В середине лета Маша сидела в конторе, привычно просматривала бумаги.
Постучав, забежала в кабинет художница Оленька:
– Мария, там тебя какая-то женщина разыскивает, из туристов.
– Какая женщина? – Маша удивилась, никого из туристов она особо не привечала.
– Да мы точно не знаем, может быть и не тебя, она просто спрашивает, нет ли Маши. В общем, ты бы вышла, сама глянула.
Маша пожала плечами, но на всякий случай, взяв с собой Незабудку, пошла разузнать, кто ж может ее здесь искать.
Бабушкина сестра с их последней встречи заметно сдала, постарела и похудела. Глубокие морщины изрезали ее лицо, и она, похоже, перестала с этим бороться, пышная прежде грудь обвисла и словно бы сдулась. Но все равно, это была она, бабушкина сестра.
При виде ее Маша вдруг резко почувствовала, что перед ней практически единственный оставшийся в живых по-настоящему родной человек, родная кровь, и в носу у нее предательски запершило. Пришлось даже взять себя за нос, прижать, поводить из стороны в сторону, чтобы не брызнуло из глаз, – Маша боялась, что «Кабаниха» осмеет ее за проявление сентиментальности. Они крепко обнялись, и Маша с болью почувствовала, как мелко задрожали под ее руками плечи старой женщины. Им очень хотелось, им нужно было поговорить, много всего рассказать друг другу, но времени было в обрез – экскурсионный автобус, привезший бабушкину сестру, отходил через несколько часов, а желания остаться та не выказала. Кругом сновали туристы, шумно велись экскурсии и они устроились за комплексом, на высоком берегу над рекой. Быстрая речка искрилась и играла на солнце, желтела узкая полоска песка над водой, зеленели холмы, поднимаясь на другом берегу ввысь, к сплошной стене кедровника.
– Красиво у вас, – отметила бабушкина сестра и без паузы спросила:—Домой не хочешь?
– Мой дом здесь, – привычно и не слишком убедительно ответила Мария.
– А-а. Как муж?
– Нормально, он в Норкине работает. – Хотя хвастаться было и нечем, но врать Маше не хотелось. Она не была уверена в том, что бабушкина сестра не успела выведать все про ее жизнь.
– Машенька, поедем домой. Поедем, хватит уже. – В голосе одновременно звучали и печаль, и просьба, горечь от того, что нельзя, как встарь, взять Машу за руку, силой, упирающуюся, отвести домой. – Я одна, квартира большая, нам хватит с тобой. Мишка тебе работу найдет хорошую.
– Как он? – поспешила увести разговор Маша.
Про Мишу, лучшего своего друга детства, Маша в последнее время отчего-то вспоминала часто. Вспоминала, как водили их во Дворец пионеров на елку, и Мишка отдал Маше все конфеты из своего подарка, как по секрету Мишка научил ее плохим словам, а она, наплевав на секрет, гордо поделилась полученными знаниями за ужином, за общим столом. Вспоминала, как в семь лет он пришел к ней на день рождения вместе с мамой, бабушкиной сестрой, и Маше захотелось похвастаться им перед подружками. Она кокетливо сообщила присутствующим, что, когда вырастет, непременно выйдет за Мишку замуж, – пусть завидуют! Но Михаил ее порыва не одобрил, резонно возразил, что родственникам жениться нельзя, дети уродами будут. Откуда он это знал в свои одиннадцать, неясно, но для Маши день рождения был безнадежно испорчен. Она же привыкла считать, что Мишка никогда и никуда не денется, всегда-всегда будет рядом, а для этого непременно нужно было жениться.
– Хорошо. Женился, сын у него родился, знаешь, смешной такой, совсем как Мишка в детстве.
Ну вот, оказывается, и Михаил женился.
– У Миши свое дело, живет не тужит, квартиру себе купил большущую, за границей все время отдыхает.
Все хорошо, но произнесено это было как-то с натугой, без особого тепла и сердечности.
«Какой она все-таки тяжелый человек, – подумала Маша, – трудно с ней Мишке. Немудрено, что квартиру купил и уехал. Ей же, разумеется, одной скучно, вот и зовет меня к себе, как прежде в компаньонки нанимали».
– Ну что, поедешь?
– Спасибо, но я не могу.
– Почему? Да почему? Ты посмотри вокруг, это ж ужас, а не жизнь. Кто у тебя здесь, что тебя тут держит?
Что ответить? Действительно, кто здесь у нее? Ответить, что приятель-художник возрастом под шестьдесят, в недалеком прошлом местный пропойца? Несерьезно. Старуха в соседнем селе, умеющая предсказывать будущее, по религиозным соображениям отвергающая сахар и традиционное лечение? Смешно. Пургин с женой, детьми, внуками, извечными молодыми любовницами? Еще смешнее. Большая Медведица, как и Маша, привязанная к месту крепкой ниточкой? Так ведь ответит, что со звездами и в Питере дружить можно.
– Я не могу, у меня здесь Незабудка, – бездумно ответила Маша и осеклась, прикусила язык, сама испугалась. Испугалась, что бабушкина сестра поднимет ее сейчас на смех, развенчает последнее оставшееся.
Но бабушкина сестра только вздохнула, понимающе кивнула:
– Да, Незабудка. Понимаю.
На звук своего имени подслеповатая Незабудка, дремавшая у Машиных ног – она всегда теперь дремала, – подняла голову, внимательно поглядела на хозяйку вновь поголубевшими к старости глазами – ничего не поделаешь, катаракта. Шерсть ее давно уже не блестела на солнце, была тусклой и клочковатой, чеши не чеши. Незабудка сильно похудела, когда Маша мыла ее в реке, мокрая, с прилипшей к коже шерстью становилась похожей на стиральную доску с выпирающими в стороны ребрами. Зубы пожелтели и стерлись, из полураскрытой пасти плохо пахло.
Незабудка помогла Маше выжить в самые трудные дни после возвращения домой. Она заставляла подниматься с постели по утрам, когда больше всего хотелось, чтобы не начинался новый день, – старый мочевой пузырь не выдерживал, Незабудка просилась на улицу. Мария, накинув на плечи пуховый платок, выходила в холодные сени, открывала входную дверь и выпускала собаку. Ложиться обратно было нельзя – через десять минут Незабудку нужно было пустить обратно, не сидеть же ей, старой, на морозе. За десять минут Маша окончательно просыпалась, нехотя шла навстречу новому дню. Приходилось варить суп для собаки – мясные обрезки, крупа, мелкокрошеные овощи – не морить же голодом. Заодно готовила что-то и себе, хотя аппетита не было, но ела. И ни в коем случае нельзя было плакать – старая, верная подруга начинала истошно выть, бросалась вылизывать лицо, сильно и жестко слизывала соленые слезы.
