— Сумела она пережить все это?
— Что вы. Она очень была чувствительная, сестра моя. Нежная, хрупкая душа, самая приманка для разных подонков! Вроде Хольберга. Вроде Рунара. Они это сразу поняли, у них, у мерзавцев, нюх! Оба изнасиловали ее, каждый по-своему. Разорвали на части, как волки добычу.
Элин опустила глаза.
— Звери, звери!
Эрленд подумал немного.
— Как она повела себя, когда поняла, что беременна?
— На мой взгляд, разумнее некуда. Сразу решила, что с радостью сохранит и родит ребенка, несмотря на обстоятельства. Она любила Ауд всем сердцем. Они были так привязаны друг к другу! Сестра ухаживала за дочкой, растила ее! Все, что могла, делала для нее. Бедная девочка!
— А Хольберг знал, что ребенок его?
— Знал, конечно, еще бы, но отрицал это. Говорил, это не от него, мол, сестра спит с кем попало.
— Значит, они больше не общались, ни на предмет дочери, ни на…
— О чем вы! Никогда! Вы как себе это представляете? Ничего такого в принципе не могло быть.
— Не могла Кольбрун послать ему это фото?
— Нет, нет. Я даже представить себе этого не могу. Исключено.
— Он мог и сам сделать снимок. Или кто-то, кто знал эту историю. Он мог, скажем, прочесть сообщение о смерти в газете. Были об Ауд некрологи?
— В местной газете. Я сама и написала. Наверное, он мог это прочитать.
— Ауд похоронена здесь, в Кевлавике?
— Нет, мы с сестрой родом из Сандгерди, там есть небольшое кладбище, на Китовом мысу. Кольбрун хотела, чтобы ее похоронили там. Дело было посреди зимы, едва смогли могилу вырыть.
— В свидетельстве о смерти написано, что девочка умерла от опухоли мозга.
— Так сказали сестре. А она просто взяла и умерла, несчастная крошка, и мы ничего не могли поделать. Четырех лет не было!
Элин посмотрела на фотографию и подняла глаза на Эрленда:
— Просто взяла и умерла.
В доме темно, слова, горькие, скорбные, отдаются гулким эхом.
Элин встала, зажгла тусклую лампу, вышла в коридор, дальше, кажется, на кухню. Открыла воду, что-то куда-то налила, открыла какую-то жестянку, запахло кофе. Посмотрим покамест, что висит на стенах. Картины и рисунки. Пастель, в черной рамке, явно детская рука. А, вот то, что нужно. Две фотографии Ауд, разного возраста, промежуток года два, наверное.
Первое фото черно-белое, делали в студии. Девочке меньше года, сидит на подушечке в симпатичном платьице, в волосах бант, в руках погремушка. Повернута на три четверти к объективу, улыбается, видны четыре крошечных зуба. На другой фотографии ей года три, наверное, эту делала сама Кольбрун, цветная. Девочка стоит среди каких-то кустов, ее освещает яркое солнце, одета в толстый красный джемпер и юбочку, на ногах белые носочки и черные туфельки с блестящими пряжками, смотрит прямо в камеру. Выражение лица серьезное, наверное, мама просила ее улыбнуться, а та закапризничала.
— Кольбрун так и не пережила это, — раздался голос Элин.
Эрленд обернулся, вот она, стоит в дверях.
— Врагу не пожелаешь такого, что и говорить.
Взял у нее из рук чашку с кофе, сел обратно в кресло, Элин — на диван, лицом к нему.
— Курите, если хотите, — сказала она.
— Я пытаюсь бросить.
Чего это я извиняюсь, не к лицу это. Да и в груди болит, не стоит. А, черт с ним, где эта пачка. М-да, уже девятая сегодня.
Элин пододвинула ему пепельницу.
— Слава богу, не мучилась долго перед смертью, — сказала Элин. — Вдруг у нее начала болеть голова. Доктор и думал, что это мигрень, давал ей таблетки, да толку-то! Не очень хороший врач, Кольбрун говорила, от него всегда несло перегаром, ее это беспокоило. Но времени не было, все произошло так быстро. Бедной девочке делалось все хуже, а врачи ведь могли бы и заметить! У нее пятна на коже были, цвета кофе с молоком, потом в больнице сказали, это известный симптом. Под мышками. И наконец ее госпитализировали, тут у нас в Кевлавике, и решили, что какая-то опухоль в нервной системе. Оказалось, в мозгу. Все было кончено за полгода.
Элин вздохнула.
— И от этого Кольбрун уже не оправилась. Да кто бы оправился после такой трагедии.
— Вскрытие делали? — спросил Эрленд.
Крошечное тельце на холодном стальном столе, над ним флуоресцентные лампы, Г-образный надрез на груди…
— Кольбрун ни за что бы им не позволила, — сказала Элин, — но ее не стали слушать. Она с ума сошла, когда узнала, что это сделали. Просто сошла с ума от горя, как умерла ее девочка, и никого уже не слушала. Просто не могла перенести мысль, что ее крошку взяли вот так и разрезали. Ну умерла уже, зачем дальше-то ее калечить! А вскрытие подтвердило диагноз, в мозгу нашли злокачественную опухоль.
— И ваша сестра?..
— Покончила с собой спустя три года. Впала в депрессию, за ней нужен был врачебный уход. Некоторое время лежала в психиатрическом отделении в Рейкьявике, потом вернулась домой, сюда. Я за ней смотрела, как могла, но ее словно выключили, как электрическую лампочку. У нее не было сил жить дальше. После ужаса той ночи Ауд принесла свет и счастье в ее жизнь. И вот ее не стало!
Элин снова посмотрела на Эрленда:
— Вы, наверное, хотите знать, как она это сделала?
Эрленд не ответил.
— Набрала в ванну воды, залезла туда и вскрыла вены на запястьях. Специально бритвенные лезвия купила для этого.
Элин замолчала.
Как же темно в гостиной…
— Знаете, что стоит у меня перед глазами, когда я об этом вспоминаю? Нет, не ванна, полная крови. Даже не ее тело в этой жуткой воде. Не раны на запястьях. Нет. Нет — Кольбрун, когда она покупает в магазине лезвия. Отсчитывает монеты, кладет их на прилавок…
Опять молчание.
— Смешно, правда, как устроена память, а?
Не вопрос, говорит сама с собой. Можно не отвечать, и хорошо — что тут ответишь…
— Я ее и нашла. Она сама все подстроила, представляете? Позвонила мне и попросила вечером зайти. Мы поболтали немного. Я всегда была настороже, знала, что у нее депрессия, но ближе к концу она вроде стала себя чувствовать получше. Словно бы туман начал рассеиваться, и она снова находила в себе силы жить… И я помню ее голос в тот вечер, никаких намеков, что она через час покончит с собой. Ничего похожего — мы и говорили-то о будущем! Собирались вместе поехать в путешествие… А когда я ее нашла, на ее лице было спокойствие, умиротворение — каких я у нее не видела много лет. Да-да, умиротворение, смирение даже. Но я-то знаю — ни с чем она не смирилась, никакого покоя не нашла в своей душе.
— Мне нужно задать вам один последний вопрос, и я больше не буду вас беспокоить, — сказал Эрленд. — Мне очень важен ваш ответ.
