Папа постоянно досаждал ей советами по поводу ее манер.
— Вот именно, но не в этом смысле.
Поди пойми, какую роль она решила играть сегодня. Эрленд не знал лучшей актрисы во всем Рейкьявике, впрочем, он редко ходил в театр и кино, ограничиваясь образовательными телепередачами. Ева обычно играла роли из бразильских телесериалов, сюжет — как выдоить из папаши денег. Случалось это не так часто, Ева умела добывать деньги самостоятельно, как — Эрленд предпочитал не знать. Иногда, впрочем, у Евы не оставалось, по ее словам, «ни эйрира сраного», и тогда она отправлялась к папе.
Иногда притворялась папиной дочкой, ласкалась и мурлыкала. Иногда — женщиной на грани нервного срыва, носилась по квартире словно оглашенная, кричала, что Эрленд плохой отец, как он смел бросить их с Синдри Снаем, таких маленьких! Иногда изображала маньяка-убийцу, которому нечего терять, этакое воплощение зла. А иногда Эрленду казалось, что она не играет, что она — такая, какая есть, подлинная Ева Линд, если такой человек вообще существовал в природе. Только с этой Евой Эрленд и мог разговаривать.
Сегодня на ней потертые джинсы и черная кожаная куртка. Волосы коротко стрижены, выкрашены в черный цвет, два серебряных кольца в правой брови, в ухе — серебряный крестик. Когда-то у нее была шикарная белозубая улыбка, но общение с наркоманами и наркоторговцами не прошло даром — двух верхних зубов и след простыл. Очень худая, лицо вытянутое, под глазами мешки.
Эрленду иногда казалось, что он видит в Еве лицо свой матери. Он все время проклинал образ жизни, который вела Ева, и винил себя.
— Я сегодня говорила с мамой. Точнее, это она со мной говорила, интересовалась, не могу ли я тебя кое о чем попросить. Правда, классно — работать телефонным проводом для собственных разведенных родителей?
— Твоя мать чего-то от меня хочет? — удивленно спросил Эрленд.
Прошло двадцать лет, а она все так же его ненавидела. Он лишь разок видел ее за все это время, и на ее лице было написано нескрываемое отвращение. Она однажды говорила с ним по поводу Синдри Сная, и Эрленд изо всех сил старался этот разговор забыть.
— Снобка вонючая, вот кто она такая.
— Не надо так о матери.
— Короче, это по делу одних богатеев из Гардабая. Выдавали дочь замуж в прошлую субботу — ну так она взяла и сбежала, прямо со свадьбы. Какой позор! И с тех пор не выходила на связь. Мама была на свадьбе, до сих пор места себе не находит. В общем, просила меня узнать, не мог бы ты поговорить с родителями этой девки. Они не хотят официально обращаться в полицию — как же, сами понимаете, история попадет в газеты! Вот снобы-то вонючие! Они знают, что ты следователь и можешь все сделать шито-крыто. А мама с тобой говорить не хочет, понимаешь? Ни за что! Вот меня послала.
— Ты сама-то знаешь этих людей?
— Ну на свадьбу, где эта блядь учудила это дело, меня не пригласили.
— Ага, значит, девчонку ты знаешь?
— Считай, что нет.
— А куда она могла сбежать?
— Мне-то откуда знать?
Эрленд поежился.
— Я только что о тебе вспоминал, — сказал он.
— Как мило, — ответила Ева Линд. — Я, кстати, хотела спросить…
— Денег нет и неизвестно, — отрезал Эрленд и сел в кресло, лицом к дочери. — Есть хочешь?
Ева Линд выгнула спину:
— Почему всякий раз, как я с тобой говорю, ты заводишь эту пластинку про деньги?
Что за черт, украла мою реплику, подумал Эрленд.
— А почему всякий раз, как я с тобой говорю, у нас и разговора не получается?
— Ох, иди в жопу!
— Зачем ты так? В чем дело? Что за слова у тебя? «В жопу», «старые яйца» — что за черт?
— О боже мой, — застонала Ева Линд.
— Какая у нас сегодня роль по расписанию? Ты сегодня кто? С кем я говорю? Где настоящая Ева, где она прячется в этом наркотическом тумане?
— Так, не начинай снова это говно. «С кем я говорю?» — Ева стала его передразнивать. — «Где настоящая Ева?» Вот она я, сижу прямо у тебя под носом. Я — это я!
— Ева!
— Десять тысяч крон! — крикнула она. — Что тебе это? Что, и десяти штук не найдется? У тебя ж бабла как грязи.
Эрленд поглядел на дочь. Как-то странно выглядит, он сразу это заметил, еще с порога. Одышка, капельки пота на лбу, все никак не может усесться, ерзает. Кажется, ей нехорошо.
— Ты в порядке? — спросил он.
— Нормально все со мной. Просто денег надо. Не ломай комедию, пожалуйста.
— Так, что с тобой?
— Пожалуйста.
Эрленд не моргая смотрел на дочь.
— Ты снова пытаешься бросить?
— Пожалуйста, десять тысяч. Тебе это ничего не стоит. Раз плюнуть. Я больше никогда не буду просить у тебя денег.
— Мило, мило. Так сколько времени прошло с последнего раза, как ты… — Эрленд задумался, подбирая слово. — Ммм… с последнего раза, как ты принимала таблетки?
— Какая разница! Я же бросила. Бросила. Бросила эту дурацкую привычку бросать! Дурацкую привычку бросать! Дурацкую привычку бросать! Дурацкую привычку бросать! Дурацкую привычку бросать!
Ева Линд вскочила на ноги.
— Ну дай мне десять тысяч. Пожалуйста. Ну хорошо, пять. Дай мне пять тысяч. Это ж для тебя карманные деньги! Что, карман пустой? Пять тысяч, это для тебя орешки!
— Почему ты решила бросить именно сейчас?
Ева Линд заглянула отцу в глаза.
— Брось ты эти свои дурацкие вопросы. Я ничего не бросаю. Чего мне бросать? Что именно? Какую ерунду ты несешь!
— Да в чем, наконец, дело? Чего ты так разозлилась? Ты не в порядке?
— Да, не в порядке, тошнит изо всех дыр! Ну хотя бы одолжи мне десять тысяч, понял? Одолжи. Я тебе верну, алчный кусок говна!
— Молодец, хорошее слово сказала, «алчный», не забывай его. Так что с тобой, Ева?
— Какого хера ты меня допрашиваешь?! — Ева возбудилась еще сильнее.
— У тебя температура?
— Дай мне денег! Ну хоть две штуки! Это же ерунда! Ты не понимаешь. Старый истеричный дурак!
Эрленд тоже вскочил на ноги, Ева стала наступать на него, словно собиралась ударить.
Откуда эта странная агрессия? Он еще раз оглядел ее с ног до головы.
— Какого хера ты на меня смотришь?! — завопила она ему в лицо. — Чего, хочешь меня трахнуть? А? Грязный папик хочет трахнуть дочку?
Эрленд дал ей пощечину, не очень сильно.
— Тебя это возбуждает? — спросила она. Он снова дал ей пощечину, посильнее.
— Ну как, у тебя уже стоит?!
Эрленд отшатнулся от нее. Она еще никогда с ним так себя не вела. Превратилась в чудовище за какой-то миг. Еще ни разу он не видел ее в таком настроении. Он понимал, что не в силах ничего изменить, и гнев уступил место жалости.
