— Вам, наверное, было очень тяжело, — посочувствовала Элинборг, стараясь скрыть удивление.
Бара смотрела на нее, изображая на лице возмущение — кто она такая, чтобы заставлять ее ворошить прошлое?
— Сестре пришлось тяжелее всех. Они очень любили друг друга, папа и сестра. Такое так просто из головы не выкинешь. Бедная девочка.
В тоне хозяйки на миг проскочило что-то похожее на жалость.
— И это случилось?..
— За несколько лет до того, как сестра пропала.
Постойте-ка. Тут что-то не так. Готова спорить, собеседница чего-то недоговаривает. Такое впечатление, будто реплика отрепетирована. Сказано без страсти, нейтральным тоном. Странно. А может, она просто такая, эта женщина. Самодовольная, толстокожая, бесчувственная.
— Надо отдать должное Беньямину, обращался он с ней как полагается, — продолжила Бара. — Был вежлив, писал письма и все такое. Тогда было в моде, если пара помолвлена, гулять под руку по Рейкьявику и округе. В общем, ухаживал он за ней донельзя обыкновенно, аж тошно. Познакомились они в отеле «Борг»,
[42]
в те времена только там люди и знакомились. А потом последовали визиты, эти вот прогулки по городу, поездки туда-сюда — в общем, как и у всех. Дальше он сделал ей предложение, и когда она пропала, до свадьбы оставалось недели две.
— Насколько я понимаю, ходили слухи, будто она утопилась, — сказала Элинборг.
— Да, ходили такие слухи. Ее искали по всему Рейкьявику. Целую армию собрали, искать ее, но не нашли ни волоска. Мне мама рассказала. Сестра утром ушла из дому, собиралась по магазинам, их тогда было куда как меньше, чем сейчас. Ничего не купила, зашла в лавку к Беньямину, и после этого ее никто не видел. Полиции Беньямин сказал, что они поссорились, винил в случившемся себя. В общем, принял все слишком близко к сердцу.
— А почему говорили, будто она именно утопилась, а не другое что?
— Вроде бы какие-то люди видели, что какая-то женщина нырнула в волны с берега — там, где нынче кончается улица Трюггви. Одета она была в плащ, как у моей сестры, и росту примерно такого же. Вот и вся история.
— А из-за чего они поссорились?
— Какая-то мелочь в связи со свадьбой. Во всяком случае, так говорил Беньямин.
— Но вы полагаете, дело было в чем-то другом?
— Понятия не имею.
— И вы полагаете, исключено, чтобы кости на Пригорке принадлежали вашей сестре?
— Да, совершенно исключено. Конечно, доказать я ничего не могу. Но мне кажется, что это полная чушь. Представить себе не могу, чтобы это была она.
— А вы, случайно, не знаете, что за люди снимали Беньяминов дом на Пригорке? Во время войны? Возможно, там жила семья из пяти человек, муж, жена и трое детей. Вы ничего об этом не слышали?
— Нет, я только знаю, что во время войны не было ни дня, чтобы его дом стоял пустой. Там все время кто-то жил, в столице-то жилья не хватало.
— У вас ничего не осталось от сестры? Скажем, медальона с прядью волос?
— У меня нет, но я точно знаю, что у Беньямина был такой медальон. Я сама видела, как сестра отрезала себе прядь. Это он сам попросил ее — сказал, не сможет пережить разлуки. А ведь сестра всего-то на две недели уезжала летом на север, в Приречье.
[43]
У нас там родственники жили.
Элинборг села в машину и позвонила Сигурду Оли. Он как раз уходил из Беньяминова подвала, проведя там долгий и невыносимо скучный день. Элинборг наказала ему искать изящный медальон, где должна храниться прядь волос возлюбленной хозяина дома. Сигурд Оли застонал.
— Так, приятель, не ныть на работе! — отрезала Элинборг. — Стоит нам найти прядь, как мы или раскроем дело, или исключим эту версию. Просто и удобно.
Положив трубку, Элинборг завела двигатель и уже собиралась отъехать, как вдруг ей пришла в голову одна мысль. Пришлось двигатель выключить и задуматься, закусив нижнюю губу. Делать нечего, надо возвращаться.
Бара не ожидала снова увидеть на пороге гостью из полиции:
— Вы что-то забыли?
— Нет, просто у меня возник еще один вопрос, — сказала Элинборг, переминаясь с ноги на ногу. — Очень короткий.
— Я вас внимательно слушаю, — нетерпеливо бросила Бара.
— Вы говорите, что сестра ушла из дому в плаще. Я имею в виду, в тот день, когда она пропала.
— Да, и что?
— Я хотела узнать, что это был за плащ.
— Ну как что за плащ? Самый обыкновенный плащ, ей его мама подарила.
— Я хотела узнать, — продолжила Элинборг, — не помните ли вы, какого он был цвета?
— Плащ?
— Ну да.
— А почему вам это интересно?
— Мне просто любопытно, — ответила Элинборг, не желая вдаваться в подробности.
— Я его толком не помню, — пожала плечами Бара.
— Ну разумеется, — сказала Элинборг. — Я понимаю. Большое спасибо и извините еще раз за беспокойство.
— Но мама говорила, будто бы плащ был зеленый.
* * *
Наступили странные времена. Все стало меняться.
Томас перестал мочиться в кровать по ночам. Перестал доводить отца. И еще — Симон не мог понять, в чем тут секрет — Грим ни с того ни с сего вдруг заметил, что младший сын существует, и начал с ним общаться. Наверное, думал Симон, это Грим переменился, а переменился он оттого, что приехали военные. А может, это вовсе не Грим, а Томас.
Мама никогда не говорила с Симоном про газовую станцию. Грим-то все время ее поминал, но Симон отчаялся понять, что тут к чему. Грим постоянно обзывал маму выблядком, газовой блядью и все повторял одну и ту же историю про огромный газовый баллон, где был «свальный грех» той ночью, когда ждали конца света, а комета должна была врезаться в Землю. Симон никак не мог взять в толк, о чем это Грим, но видел, что мама принимает все это близко к сердцу. Видел, что от слов Грима ей больно, больно до крика, словно бы он не говорил, а бил ее.
Однажды они были с Гримом в Рейкьявике, и тот, проходя мимо газовой станции, указал пальцем на огромный баллон и расхохотался. Там-то, сказал он, и появилась на свет твоя мать. И тут совсем стал помирать со смеху. Газовая станция в те дни была одним из самых больших зданий в городе, Симон ее боялся и все время о ней думал. Один раз он набрался смелости спросить у мамы про станцию и про баллон, который назывался непонятным словом «газгольдер», — так его мучило любопытство.
