— И он часто бывал тут?
— Нет, только изредка.
— А до того, как меня упрятали в каменный мешок, он бывал тут? Ах, ты не знаешь такого слова. Каменный мешок, Симон, это тюрьма. И знаешь, когда человека сажают в тюрьму, это вовсе не значит, что он сделал что-то плохое. Это только значит, что человека засадили за решетку, упрятали в каменный мешок. Они не очень-то стали разбираться, со мной-то. Все говорили — надо его примерно наказать. Дабы исландцы не смели воровать у военных. Ужасное, кричали, чудовищное преступление! Так что пришлось им меня осудить по всей строгости и со всей скорости. Чтобы не брали с меня пример другие исландцы, не воровали у армейских. Понимаешь? Вся страна должна учиться на моих ошибках. А ведь воруют все вокруг, не только я один. Все воруют, все зарабатывают деньги. Хаживал он сюда прежде, до того, как меня упрятали в каменный мешок?
— Кто?
— Да солдат этот. Тот единственный, с которым ты познакомился. Хаживал он сюда прежде, чем меня упрятали в каменный мешок?
— Иногда ловил рыбу в озере, до того, как тебя забрали.
— И дарил вашей матери форель?
— Ага.
— И много вылавливал?
— Когда как. Но вообще он никакой рыбак. Сидел только у берега да курил. Ты много больше вылавливал. Особенно в сеть. В сетях ты столько рыбы приносил!
— А когда он дарил вашей матери форель, он заходил к нам сюда? Вот сюда, на кухню, кофе выпить, за столом посидеть?
— Нет, — ответил Симон.
Интересно, соврал он или нет? Вроде как это очевидная ложь, но не все так просто. Симон пребывал в затруднении. Он был жутко перепуган, не знал, что делать дальше, нижняя губа дрожала, и он решил прижать ее к зубам пальцем. Симону казалось, он примерно представляет, какой ответ хочет от него услышать Грим, значит, надо стараться дать именно такой ответ, но одновременно позаботиться, чтобы из-за этого не пострадала мама — вдруг он сболтнет Гриму что-нибудь такое, что тому лучше не знать. Симон не узнавал Грима — ему никогда не случалось столько говорить с отцом, вопросы застали мальчика врасплох. В общем, Симон совершенно запутался. Он не очень хорошо понимал, что именно Гриму лучше не знать, но твердо решил изо всех сил постараться продержаться подольше и защитить маму.
— Неужели он ни разу сюда не заходил? — спросил Грим.
Голос изменился — не подлизывающийся, заискивающий, а жесткий и резкий.
— Раза два, может.
— И что он делал, когда приходил сюда?
— Да ничего особенного.
— Ага, «может». Вижу, сынок, ты снова начал мне лгать. Что, не так? Поверить не могу, что ты начал снова мне лгать. Я возвращаюсь домой, проведя бог весть сколько времени в кутузке, где надо мной издевались, как над последней тварью, и что меня встречает дома? Сын, который обнаглел настолько, что смеет мне лгать. Скажи, сынок, ты и дальше намерен лгать мне?
Не спрашивает, а бьет Симона наотмашь по лицу.
— А что ты делал, пока сидел в тюрьме? — спросил Симон, цепляясь за призрачную надежду — вдруг получится перевести разговор на что-то другое.
Ну почему он все время спрашивает про Дейва и маму? Ну почему Дейв не приходит? Разве они не знали, что Грим выйдет из тюрьмы сегодня? Разве они не говорили об этом, не строили планов — вот в те самые минуты, когда хотели побыть одни, когда Дейв гладил маму по руке и расправлял ей волосы?
— В тюрьме? — переспросил Грим.
Голос его снова стал другим, вкрадчивым, игривым, с хитрецой.
— О, сынок, в тюрьме я слушал. Каких только историй мне не рассказывали! Самые разные истории рассказывали твоему папе, вот какая штука. Ведь понимаешь, в тюрьме можно услышать много всякого, да тебе только того и хочется, услышать как можно больше, ведь к тебе никто не приходит, никто тебя не навещает, никаких новостей из дома. Только и думаешь, как бы кого послушать, ведь в тюрьму все время приходят разные люди, а твой папа умеет заводить друзей, да-да, особенно среди надзирателей, и те все время тебе рассказывают то да се. И поскольку делать-то в тюряге нечего, у тебя масса времени хорошенько обдумать услышанное, ой как хорошо обдумать.
Из коридора донесся какой-то шум, и Грим на миг замолчал, но сделал вид, будто ничего не случилось, и продолжил допрос:
— Ты, конечно, еще маленький, Симон. Хотя постой-ка, сколько тебе точно лет, сынок, скажи-ка?
— Мне четырнадцать, а скоро будет пятнадцать.
— Ты скоро станешь взрослым, так что я думаю, ты поймешь, о чем я. Вот послушай. В городе только и говорят про исландских девок, которые дают солдатам направо и налево. Понимаешь, наши бабы, особенно которые помоложе, как только видят парня в военной форме, то просто теряют волю — только от баб и слышишь, какие военные причесанные да приглаженные, какие они мастаки обходиться с дамами, какие они вежливые да куртуазные — вишь слово какое, «куртуазные», любим мы, исландцы, иностранные словечки-то! Как они, понимаешь, никогда не пьют и ведут себя обходительно, открывают бабам двери, пропускают их вперед, танцуют с ними, угощают сигаретами да кофе да прочим разным, да еще сулят им, будто заберут их отсюда в разные города, откуда они родом, и наши бабы просто с ума сходят от всего этого. А мы, Симон, мы с тобой, исландцы, — мы как дерьмо у них под ногами. Мы неотесанные мужланы, понимаешь, сраная деревенщина. Вот кто мы такие, Симон, и с нами бабы не хотят знаться. Не ровня мы им, вишь как. Вот поэтому мне и хочется узнать побольше про этого солдата, что лавливал у вас тут рыбку в озере. А особенно потому, сынок, что папу ты предал. Я полагал, мой сын сумеет за папу постоять, а ты оказался трусом.
Симон посмотрел на Грима и весь обмяк. Сил к сопротивлению не осталось.
— Мне, видишь, столько всего разные люди рассказывали про этого военного с Пригорка, а ты как будто и не знаком с ним вовсе. Это странно. Разве только ты врешь мне, и мне кажется, это не очень-то вежливо и хорошо, когда сын лжет своему папе, особенно когда к папе домой все лето чуть не каждый день наведывается какой-то солдат, да еще водит гулять его жену вокруг озера. Ты что же, никогда про такое не слыхал?
Симон молчал.
— Никогда про такое не слыхал, сынок? — повторил свой вопрос Грим.
— Они иногда ходили гулять, — сказал Симон, и глаза его налились слезами.
— Молодец, сынок, — похвалил его Грим, — вижу, мы до сих пор с тобой друзья. А теперь скажи мне, ты ходил гулять вместе с ними?
Грим и не думал отставать, все сверлил сына глазами, все подставлял под свет лампы ожог и полузакрытый глаз. Симон почувствовал, что недолго еще продержится.
— Мы иногда ходили к озеру, он приносил с собой еду. Ты ведь тоже иногда приходил домой с этими банками, которые открываются ключом.
— А он целовал твою мамашу? Там, внизу, у озера?
— Нет, — сказал Симон.
