— Мы будем и дальше держать вас в курсе, как только появится что-нибудь новое, сразу сообщим, — сказал Сигурд Оли.
— Да, и не забудьте, у вас есть локон, — напомнила Эльза. — Он может дать однозначный ответ.
— Да, конечно, — кивнул Эрленд.
Элинборг встала. День выдался не из легких, ей давно хотелось домой. Она поблагодарила Бару и попросила прощения за беспокойство, не хотела тревожить ее так поздно вечером, но служба есть служба. Бара ответила, мол, не стоит, проводила Элинборг к порогу, но не успела закрыть за ней, как в дверь постучали.
— Прошу прощения, а она была высокого роста? — спросила Элинборг.
— Кто? — не поняла Бара.
— Ваша сестра, — пояснила Элинборг. — Какого она была роста? Высокая, среднего роста, маленькая?
— Нет, вовсе она была не высокая. — Бара горько улыбнулась. — Совсем даже наоборот, я бы сказала, субтильная. Об этом все только и говорили, какая она крошка. Изящная, стройная, игрушечная, можно сказать. Мама всегда ее называла «метр с шляпкой». Было ужасно смешно смотреть на них с Беньямином, когда он брал ее под руку, — он был великан, возвышался над ней, как каменный утес.
Звонок врача застал Эрленда в отделении интенсивной терапии, у постели Евы Линд. Было давно за полночь.
— Представьте себе, я до сих пор в морге, — сказал он, — и мне таки удалось освободить маленький скелет, ничего не повредив. Ведь вы понимаете, я же этим просто по должности занимаюсь, вызвали, значит, вызвали, а так я не судмедэксперт. Сколько тут грязи на столе и вокруг, доложу я вам.
— Это все мило, я вам сочувствую, а звоните-то вы по какому поводу?
— Ну да, прошу прощения. Значит, маленький скелет — ему как минимум семь месяцев, а то и все восемь или девять.
— Так, — сказал Эрленд, быстро теряя терпение.
— Да, может, и все девять. То есть я хочу сказать…
— Что именно?
— Вполне вероятно, что дитя умерло сразу или же появилось на свет мертворожденным. Это мне сложно определить. Но одно могу сказать вам точно — большой скелет не принадлежит его матери.
— Как вы сказали? Постойте-ка, я не понимаю. Не принадлежит его матери… На каком основании вы беретесь это утверждать?
— Уж не знаю, кто их туда в яму положил и почему именно в такой конфигурации, но большой скелет не принадлежит матери ребенка.
— Я вас понял, я спросил, на каком основании вы сделали этот вывод. И позвольте, если это не мать ребенка, то кто?
— Это не мать ребенка, можете мне поверить. Это совершенно исключено.
— Но почему?
— Совершенно исключено, повторяю, — сказал врач. — Кости таза дают однозначный ответ.
— Кости таза?
— Большой скелет, вне всякого сомнения, принадлежал мужчине. А мужчины, насколько мне известно, покамест детей вынашивать не научились.
27
Зима на Пригорке выдалась долгая, темная и холодная.
Мама все работала на Хуторе Туманного мыса, мальчики каждое утро отправлялись в школу. Грим снова устроился возить уголь — американская армия отказалась иметь с ним дело после тюрьмы. А там и базу закрыли, казармы разобрали и перевезли в Халогаланд, в Норвегию. На Пригорке остались только ограда с колючей проволокой да забетонированный плац. Увезли даже гигантскую пушку. Люди говорили, война подходит к концу. Немцы уже отступают из России, а скоро начнется большое наступление на Западном фронте.
Грим почти перестал обращать на маму внимание. Молчал целые дни напролет, а рот открывал только для того, чтобы изрыгать угрозы и ругательства. Они больше не спали в одной кровати — мама теперь спала у Симона, а Томаса Грим забрал к себе. Все, кроме Томаса, заметили, что мама располнела за зиму, пузо торчало вперед этаким воспоминанием о чудесном лете и одновременно страшным знаком грядущего. Ведь если Грим исполнит, что обещает…
Она старалась, как могла, лишь бы, кроме семьи, никто не догадался, что она в положении. Грим запретил ей даже думать о том, чтобы оставить ребенка. То и дело обещал задушить выблядка, как только тот родится. Говорил, мама родит еще одного умственно отсталого урода, как Миккелина, такого лучше сразу удавить. Блядская американская подстилка, твердил он ей день за днем. Но всю эту зиму не тронул маму и пальцем. Держал себя в руках и только все ходил кругами вокруг нее, словно хищник, поджидающий удобного момента, чтобы напасть на жертву.
Мама попыталась завести речь о разводе, Грим расхохотался ей в лицо. Людям же с Хутора Туманного мыса она не сказала ни слова, вела себя так, словно не беременна. Наверное, до последнего надеялась, что угрозы Грима — пустые слова, что, когда дойдет до дела, не хватит у него духу убить ребенка, а там он одумается, и признает его, и станет ему отцом, несмотря ни на что.
Но в конце концов отчаяние взяло свое, и мама решилась на крайние меры. Не для того, чтобы отомстить Гриму, хотя он этого заслужил, а для того, чтобы защитить себя и дитя, которое носила под сердцем.
Миккелина очень остро чувствовала, как день за днем растет напряжение между мамой и Гримом. А еще — как изменился Симон. От этого ей делалось еще страшнее. Симон всегда был очень к маме привязан, но теперь буквально не отпускал ее от себя ни на шаг — как только возвращался из школы, словно надевал себе на шею поводок и ходил за ней до самого вечера. С тех пор как холодным осенним утром Грим вернулся из тюрьмы, с Симоном что-то приключилось, не выдержали нервы. Теперь он старался держаться от отца как можно дальше. Беспокоился за маму все сильнее, с каждым днем дрожал за нее все больше. Миккелина то и дело слышала, как Симон разговаривает сам с собой, а иногда — как разговаривает с кем-то, кого вовсе нет и не может быть в их доме, с кем-то невидимым. Слышала, как он вслух говорит самому себе, что должен вмешаться и защитить маму и ее ребенка, которого ей сделал его друг Дейв. Что это его долг — защитить маму от Грима. Что это его долг — сделать так, чтобы ребенок выжил. Ему же больше не на кого рассчитывать, ведь дружище Дейв не вернется. Все угрозы Грима Симон воспринял всерьез. Он точно знал, убедил себя, что ребенку не жить, коли он не совладает с Гримом. Ведь Грим обязательно отберет его у мамы, и больше они его никогда не увидят. Грим уйдет с ребенком в горы, а вернется один.
Томас был по-прежнему молчалив, но чем короче становились дни, тем чаще Миккелина замечала, что и с младшим братом что-то не так. В первую же ночь Грим выгнал маму из спальни в кровать к Томасу — крошечную, она едва в ней помещалась, — а Томаса забрал к себе. Миккелина не знала, о чем Грим беседует с Томасом, но брат вскоре стал вести себя по-новому. Не хотел находиться с ней в одной комнате, вообще не желал ее видеть и даже Симона перестал к себе подпускать, а ведь братья всегда были лучшими друзьями. Мама пыталась как-то поговорить с Томасом, но тот отшатнулся от нее, повернулся спиной, в ярости топнул ногой и не сказал ни слова.
