Люди поднимались на плоскогорье группками по восемь-десять человек, протыкали жердями снег и выкрикивали имя его брата. Прошло уже два дня с того времени, как они нашли Эрленда, и три дня с того момента, как буря разметала их троих по плато. Братья долго держались вместе. Стараясь перекричать завывания метели, они звали отца и пытались расслышать его голос. Эрленд, двумя годами старше, вел своего брата, но пальцы окоченели от холода, и он не заметил, как выпустил руку мальчика. Ему казалось, что он все еще держит его, но, когда он оглянулся, брата не было рядом. Много лет спустя ему все еще мерещилось, будто он почувствовал, как рука брата выскальзывает из его руки, но это было плодом его воображения. Он ничего тогда не почувствовал.
Эрленд считал, что должен был погибнуть десяти лет от роду в снежной буре, которая, как ему казалось, так никогда и не ослабила свою мертвую хватку. Нападала на него со всех сторон, разрывала его, раздирала и ослепляла, холодная, непреклонная и беспощадная. В конце концов он упал в снег и попытался закопаться в него. Лежал и думал о своем брате, который погибал где-то на плато.
Он очнулся от резкого удара в плечо, и вдруг перед ним возникло совершенно незнакомое лицо. Эрленд не слышал, что говорил человек. Он хотел только спать. Его извлекли из снега, и люди по очереди несли его с плоскогорья вниз, но он почти ничего не помнил о возвращении домой. Лишь слышал звуки голосов. Голос своей матери, которая хлопотала вокруг него. Его осматривал врач. Отмороженные участки на ногах и на руках, но ничего более серьезного. Эрленд заглянул в родительскую спальню. Отец, уединившись, сидел на краю кровати, будто ничто из происходящего вокруг его не касалось.
Через два дня Эрленд встал на ноги. Он устроился около отца, беспомощный и напуганный. Как только он начал поправляться и набираться сил, его охватило странное, щемящее чувство вины. Почему он? Почему он, а не его брат? А если бы они не нашли его, Эрленда, возможно, нашли бы брата? Ему не терпелось расспросить обо всем этом отца, и он хотел узнать, почему тот не принимал участия в поисках. Но Эрленд ничего не спросил. Просто смотрел на него, на глубокие морщины на лице, на щетину и на глаза, почерневшие от тоски.
Прошло довольно много времени, пока отец не заметил его. Эрленд положил ладонь на руку отца и спросил, виноват ли он в случившемся. В том, что его брат погиб. Из-за того, что он недостаточно крепко держал его. Ему следовало лучше присматривать за ним, и тогда наверняка его братик был бы рядом, когда его, Эрленда, откопали. Он говорил тихо, неуверенно и не мог сдержать всхлипываний. Отец низко опустил голову. Его глаза наполнились слезами. Он прижал Эрленда к себе и тоже зарыдал; его большое могучее тело сотрясалось в объятиях сына.
Все это промелькнуло в сознании Эрленда, пока он слушал пение и пока пластинка снова не начала скрежетать. Уже давно он не допускал подобных мыслей, но вдруг навалились воспоминания, и его охватила гнетущая печаль, от которой ему не избавиться до конца своих дней.
Такова была сила детского голоса, звучавшего с пластинки.
13
На прикроватной тумбочке задребезжал телефон. Эрленд встал, поднял иглу и выключил проигрыватель. Звонила Вальгерд. Она сообщила, что Уопшота в номере не оказалось. Она звала его, потом поискала по отелю, но так и не нашла.
— Он собирался подождать, — ответил Эрленд. — Разве этот тип уже выехал из отеля? Я так понял, что он забронировал самолет на сегодняшний вечер.
— Я не спрашивала, — сказала Вальгерд. — Я не могу надолго здесь задерживаться…
— Да, конечно, извините, — ответил Эрленд. — Как только я его найду, отправлю к вам. Простите меня.
— Ничего страшного. Тогда я пойду?
Эрленд помедлил. Он не знал, что должен сказать, но не хотел вот так сразу прощаться с ней. Молчание затягивалось, и вдруг в дверь постучали. Он подумал, что это Ева Линд пришла его навестить.
— Мне очень хочется увидеть вас снова, — сказал он, — но я пойму, если вы не захотите продолжать эту историю.
В дверь снова постучали, настойчивее.
— Я бы рассказал вам настоящую историю, связанную с гибелью людей в горах, — настаивал Эрленд. — Если вы готовы выслушать.
— Что вы имеете в виду?
— Вы согласны?
Он и сам толком не знал, что имел в виду. Почему он хочет рассказать этой женщине то, что не рассказывал никому, кроме своей дочери? По какой причине он не бросит эту затею, не продолжит жить своей жизнью сегодня, завтра без всяких там треволнений?
Вальгерд не ответила сразу, и тут в дверь постучали в третий раз. Эрленд отложил трубку и открыл дверь, даже не посмотрев на гостя, полагая, что это может быть только Ева Линд и никто другой. Когда он снова взял трубку, Вальгерд уже ушла.
— Алло? — позвал он. — Алло?!
Никакого ответа. Эрленд положил трубку и обернулся. В номере стоял мужчина, которого он никогда раньше не видел. Мужчина был невысокого роста, одет в толстое темно-синее зимнее пальто и шарф, на голове синяя кепка. На кепке и пальто блестели капельки растаявшего снега. У незнакомца было довольно полное лицо, толстые губы, и под небольшими уставшими глазами выделялись огромные мешки. Он напомнил Эрленду поэта У. X. Одена. Крохотная капля висела у гостя под носом.
— Вы Эрленд? — спросил он.
— Да.
— Мне посоветовали приехать в этот отель, чтобы поговорить с вами, — сказал мужчина, снял кепку и слегка отряхнул ее, хлопнув по пальто. Потом вытер нос.
— Кто это вам посоветовал? — растерялся Эрленд.
— Некто по имени Марион Брим. Я не знаю, кто это. Сказали, что это по поводу расследования дела Гудлауга Эгильссона, что допрашивают всех, кто знал его раньше или в последнее время. Я был знаком с Гудлаугом в прошлом, и этот человек… Марион… в общем, меня попросили поговорить с вами.
— Кто вы? — Эрленд чувствовал, что лицо ему знакомо, но не мог вспомнить, где он его видел.
— Меня зовут Габриэль Херманнссон. Я был руководителем Детского хора Портового Фьорда, — представился мужчина.
— Габриэль? Ну конечно! Садитесь, пожалуйста.
Мужчина расстегнул пальто и развязал шарф. Эрленд взял конверт от второй пластинки Гудлауга и внимательно рассмотрел фотографию хора Портового Фьорда. Дирижер весело смотрел в объектив фотоаппарата.
— Это вы? — спросил Эрленд, протягивая конверт.
Мужчина взглянул на снимок и кивнул.
— Где вы это раскопали? — спросил он. — Пластинки уже давно нигде нельзя найти. Свои экземпляры я потерял из-за проклятой неорганизованности. Дал кому-то послушать. Никому ничего давать нельзя.
— Это пластинки Гудлауга, — пояснил Эрленд.
— Сколько же мне лет на этой фотографии? Не больше двадцати восьми, — вздохнул Габриэль. — Невероятно, как бежит время.
— Так что Марион? О чем вы говорили?
