– Но вы считаете, что вам удается?
– Удается, если рассчитывать не на эмоции, а на разум. Эмоциям ни в коем случае нельзя давать волю. А разум, рассуждение о боге помогают. Только рассуждать приходится с самим собой. К нам по вторникам приезжает священник, отец Василий, и я каждый вторник с ним беседую. Но он судит о боге с точки зрения официальной религии, а у меня сложилось свое мнение. Но об этом я ни с кем не говорю, только с собой.
– И даже со своим сокамерником?
– Эта тема, знаете ли, очень острая. Мой сокамерник очень религиозен, и о религии я предпочитаю с ним вообще не разговаривать.
– Почему? Не находите общего языка?
– Потому что это обязательно приведет к ссоре или какому-нибудь бессмысленному спору. Это ведь все глубоко личное, интимное, а спорить о личном смысла нет.
Говорил Петр хорошо, осмысленно. Чувствовалось, что ему очень надо выговориться, и я ему не мешал. Больше старался понять, насколько глубоки в нем изменения личности. Я не брался ставить под сомнение вердикт местного психолога, но ощущение, что мой собеседник создает впечатление в общем-то нормального человека, у меня было.Но только ощущение, а не уверенность.
И все-таки я потом понял, что психические изменения уже очень глубоки. Если когда-нибудь Лупонина выпустят на свободу, если его даже завтра выпустят на свободу, то этому человеку потребуется длительная и кропотливая психологическая реабилитация. Четырнадцать лет, проведенных на спецучастке, проехались по нему как бульдозер, оставляя страшные незаживающие раны. Я бы так сказал, что Лупонин раскаялся в содеянном практически сразу, на стадии суда. Но его беда в том, что он за эти годы сжился с мыслью, что раскаяние – уже есть основание для помилования. А его не милуют, его не понимают, его продолжают держать тут. И в нем копится обида, что его не понимают, что его тут держат теперь уже необоснованно, без учета чистосердечного раскаяния, без учета того, что он исправился.
– А еще давит общественное мнение! – с болью в голосе говорил Петр, и на его глазах навернулись слезы. – Считается, что все пожизненно осужденные – это гады, сволочи, что так им и надо! А ведь среди нас есть люди, которые в будущем могут считаться законопослушными гражданами, стремятся стать такими. А нас не понимают. Я из кожи лезу, чтобы доказать это. Я потому с вами встретиться согласился, что вы расскажете обо мне. Об этом ведь не рассказывать, об этом кричать надо! Это же невыносимо – сидеть тут с разными…
И опять про свой мирок, про ночь и постель, где ты свободен до утра. И опять про работу в две смены, чтобы хоть там не слышать команд, не видеть опостылевших стен камеры, опостылевшего сокамерника. Шьешь и шьешь. И думаешь, что вот эти рукавицы вывезут отсюда на волю. И они попадут на склады, в магазины. Их будут покупать там, на свободе, люди, будут делать в домах ремонты. И с этими рукавицами как будто частичка души вырывается за высокий забор, сквозь колючую проволоку на волю, на свободу, в мир людей.
В девять вечера из своего гостиничного номера я позвонил в Москву Ревенко. Так долго, до позднего вечера, я тянул не потому, что серьезно и обстоятельно поговорить с главным редактором популярного издания и своим шефом в рабочее время не удастся. Такие люди на таких должностях и в девять вечера обычно бывают заняты. Не в кабинете, так на ином мероприятии за пределами издательства, на каком-нибудь банкете или вечеринке у нужных людей. Просто я знал, что Андрей меня не поймет, предложения не оценит и запретит заниматься этим за казенный счет. Мой шеф очень четко видит перспективу и умеет считать деньги. И я до самого вечера продумывал, как и что я ему буду говорить.
Андрей оказался дома.
– Здорово, – благодушно приветствовал он меня. – Ты чего там застрял? Темка-то пустяковая, а ты валандаешься уже сколько дней…
– Не все так просто, Андрей, – осторожно возразил я.
– Что, проблемы с местной администрацией?
– Нет, тут все нормально. Принимают как родного, во всем идут навстречу, обедами кормят… У меня грандиозное предложение, ты только выслушай меня.
– Ну, валяй, что ты там такое придумал.
– Видишь ли, Андрей, я перед отъездом порылся в Интернете, да и здесь вечерами тоже копался основательно. И я понял, что данная проблема очень острая, горячо обсуждаемая и насущная. Я бы сказал, что это возрастная проблема нашего социума, как детская болезнь, которой обязательно нужно переболеть. Как корь или ветрянка.
– У нас дети еще болеют корью? – задумчиво спросил Андрей.
Я привык к его манерам и понял, что этот вопрос он задал не потому, что он его заинтересовал. Моему шефу нужны были секунды, чтобы вспомнить наши с ним последние обсуждения перед моим отъездом сюда, сообразить, куда я клоню или куда могу клонить. И, соответственно, еще раз выверить свою позицию главного редактора.
– Неважно, – отмахнулся я, торопясь высказать как можно больше, пока меня еще слушают. – Понимаешь, проблема-то очень серьезная. Общество разделилось на два лагеря: противников смертной казни и сторонников смертной казни. И вот только тут я понял, что это проблема…
– Что ты хочешь?
– Я хочу на базе заказного материала развернуть дискуссию, подчеркнуть нравственную сторону вопроса. Показать, что она касается не тех, кого мы убили или не убили, а запрятали до конца своих дней за колючую проволоку. Эта проблема касается каждого из нас. Каждого! И тех, кто ратует за смертную казнь, и тех, кто является ее ярым противником. И особенно тех, кому сейчас абсолютно все равно.
– Что ж ты такой впечатлительный-то, Боря? – скупо рассмеялся в трубку Андрей. – Насмотрелся там на душегубцев и расчувствовался?
– Ты просто не представляешь, с чем я тут столкнулся, Андрей, – попытался я заинтриговать своего шефа.
– Ой ли? Думаешь, я не читаю, не знакомлюсь с тем, что у нас проскальзывает в печати и в Интернете?
– Вот именно, – ухватился я за оброненную фразу, – вот именно, что проскальзывает! А я хочу подробно остановиться, я хочу взволновать людей. Я уже предвижу реакцию, вижу, как мы всех взбудоражим. Ты хочешь повышения рейтинга? Вот тебе и будет повышение! Это же тема! Тема века!
– Слушай, философ, – с сарказмом сказал Ревенко, – я понимаю, что тебе хочется самовыразиться, но при чем тут наше издание?
– Подожди, Андрей. Тут мое самовыражение ни при чем. Ты можешь себе представить священника, который со дня основания ездит сюда раз в неделю? Девятнадцать лет, Андрей! Девятнадцать лет каждую неделю! Дело тут не в самовыражении, не в моей позиции…
– Да верю я, верю! – чуть ли не со стоном ответил Ревенко. – И это интересно, и многое другое. Только ты, творческая твоя душа, пойми, что каждая полоса стоит денег, каждая строка. Нам заказали тему, оплатили. Нам заказывают размещение других статей, размещение рекламы. Ты об экономической стороне иногда задумывайся. Кто мне разрешит отсебятину печатать за счет прибыли? Как я с учредителем объясняться буду? Мы с тобой наемные работники и должны делать то, что нам велят. Была бы это моя собственность, я бы обеими руками был «за». Единственное, что я могу тебе посоветовать, – это оставить тему в резерве. Продумай, набросай «вчерне». Будет заказ – карты тебе в руки и перо в задницу. Я даже обещаю тебе, что провентилирую вопрос кое в каких кругах. Не исключено, что в этом году мы нечто подобное пробьем в какой-нибудь номер, надо просто найти заинтересованную сторону, партнера. Понимаешь?
