Павлов смотрел в пол, не изменив выражения лица. Нельзя было даже сказать, что он чего-то ждал. Он присутствовал при моем монологе.
– Понимаете, Георгий, я хочу, чтобы люди там узнали обо всем, – приврал я, потому что не стоило говорить, что мне заказали эту статью. Я должен для налаживания контакта говорить, что лично заинтересован. – А с вами я захотел побеседовать потому, что мне это посоветовал отец Василий. Вы ведь с ним беседуете периодически?
О, чудо! Павлов кивнул. Выражение его лица не изменилось, ничего не изменилось в его позе, но он кивнул. Значит, он слышал, понимал. Значит, он согласился на интервью не механически, потому что за пятнадцать лет в него втравили послушание, а потому что сознательно хотел этого.
– Скажите, – я специально произнес это слово, рассчитывая, что подсознательно он его расценит как приказ, – вы каждый вторник встречаетесь с отцом Василием, беседуете с ним?
– Нет… не беседую…
Голос у Павлова оказался хрипловатым, даже каким-то скрипучим. Мне невольно захотелось самому откашляться.
– Но он же приходит к вам? Вас выводят на встречу со священником?
– Да… я слушаю его…
Вот оно что, это не беседа. Он встречается и только слушает. Значит, отец Василий уловил, что его проповеди, его разговоры падают на благодатную почву, что-то меняют в осужденном, помогают ему. Или он просто надеется, что помогают?
– И о чем он с вами разговаривает, о чем говорит вам?
– О боге… о спасении души.
– Вы ему верите? Верите в спасение души, Георгий?
– Я надеюсь на спасение.
Вот так, слово за словом, фраза за фразой, наша встреча наконец стала в самом деле походить на беседу, на диалог. Ответы Павлова стали все более законченными. Я понял, что ему трудно отвечать мне, трудно вслух формулировать свои мысли, потому что он отвык от этого за долгие годы заключения. Наверное, он четко и быстро отвечал на стандартные вопросы охраны, так же четко докладывал, когда был дежурным по камере, но все это он делал автоматически. Все остальное, что у него было на душе, в голове, все, что в нем оставалось от прежнего человека, все это было внутри, наедине с собой. Передо мной был человек, который практически разучился говорить.
Вот, значит, что еще делает спецучасток с осужденными. Если есть такая предрасположенность, то они настолько замыкаются в себе, что вообще ни с кем не контактируют вербально.
Я старался вести беседу так, чтобы не травмировать Павлова неосторожными фразами или суждениями, как я это понимал и как рекомендовали мне инспектора. Первым делом – нежелательно говорить с осужденными об их преступлениях, если они сами не горят желанием исповедоваться. Павлов, на мой взгляд, хотел исповедоваться, только не мог подобрать слова и решиться на это. Я подумал, что со священником у него потому и не получалось бесед, диалога, потому что батюшка был для Павлова не из этого и не из того мира. Не общался он с ними никогда в жизни. А вот журналист – это нечто реальное, обычное. Наверное, отец Василий на это и рассчитывал, предлагая мне встретиться с Павловым.
О своей жизни здесь, о бытовых условиях, о взаимоотношениях с сокамерниками и тому подобном Павлов мне ничего не сказал. Я решил, что он просто не думает уже об этом. А думает он о свободе, как и все они тут. Я понял, что он рассчитывает на помилование, и ему нужен человек, которому он мог бы рассказать, что он раскаялся, исправился. И что охране, инспекторам он это сказать не может, потому что привык к режиму, а режим человеческих взаимоотношений персонала и осужденных не предполагает. И с сокамерниками он тоже об этом не может поговорить, потому что давно замкнулся в себе, давно не воспринимает их как людей. А может, никогда и не воспринимал.
Я сразу предположил, что Павлов считает себя особенным заключенным. Может быть, несправедливо осужденным, достойным иного наказания. И через два часа упорного поиска контакта, поиска точек, воздействие на которые поможет «разговорить» Павлова, я, наконец, услышал нечто более или менее членораздельное.
– Я не виновен… меня нельзя здесь держать вместе со всеми… убийцами.
Это неожиданное заявление повергло меня в шок. Неужели человек отсидел в этом аду пятнадцать лет, не будучи виновным? Невероятно, но возможно, хотя нельзя быть таким легковерным. Это могло быть и бредом осужденного, а могло быть и уловкой. Правда, неизвестно на что рассчитанной.
– Вы не совершали убийств, в которых вас обвиняют? – осторожно осведомился я.
– Они умерли, потому что им нельзя было жить… не следует. Не я виноват, виновата природа, виноват бог.
– Бог не может быть виноватым, Георгий, – попытался я пойти на экспромт. – Бог всегда прав, бог любит всех нас, и все, что бог делает, все оправданно и все имеет смысл.
– Он должен был покарать их, должен.
– А покарали вы?
– Я не убийца, не убийца! Меня нельзя здесь держать.
Что-то в лице Павлова неуловимо изменилось. То ли эмоции наконец проявились… Честно говоря, я ничего не понимал и не знал даже, о чем говорить. Меня стало одолевать смутное беспокойство. Наверное, сейчас у Павлова начнется истерика, и интервью прервут. Как же я так! Профессионал, называется… Не смог разговорить человека, не смог повернуть разговор в нужное русло, наступил ему на больное, поддался его настроению – и все испортил. А ведь что-то в его деле не так просто…
– Вы хотите, чтобы я помог вам? – бросился я очертя голову в последний рискованный поворот. – Хотите, чтобы я поднял ваше дело?
– Не знаю, – вдруг тихо ответил Павлов, и в его голоске послышалась такая обреченность, что у меня сжалось сердце.
Мне тут же вспомнились предостережения о том, что нельзя смотреть осужденным в глаза, нельзя показывать жалость, сочувствие. Нельзя, иначе из тебя начнут выматывать душу. А я, кажется, купился на уловку, и ее уже выматывают.
– Вы раскаиваетесь в содеянном?
– Я ничего плохо не делал.
Я ставил вопросы и так и эдак. Я спрашивал прямо, я заходил с разных сторон, но Павлов больше не проронил ни слова. Зато на его лице я увидел такую гамму мимики, что был просто шокирован. На каждый мой вопрос ответом были судороги лицевых мышц. И даже плечи осужденного вдруг ссутулились и пришли в движение, и он, отвечая мне, то ли пожимал ими, то ли неопределенно подергивал.
Я уже давно покинул колонию, добрался на служебном автобусе вместе с сотрудниками до города. Давно уже распрощался со всеми и сидел в гулком зале ожидания под напевы объявлений о прибывших и убывающих поездах. Павлов не шел у меня из головы. Что же это было? Бред сходящего с ума человека или уже сошедшего? Проявленная боль невинно осужденного? Попытка получить долю сочувствия, попытка разнообразить свое существование? Я не знал, но чувствовал, что не все так просто. Особенно если учесть, что на Павлова обратил внимание священник.
Почему я не обменялся с отцом Василием телефонами? Большой прокол с моей стороны, хотя я не мог и предполагать, что все так получится. Почему не мог предполагать? А где твоя журналистская жилка? Ты приехал писать статью, тебе священник предложил побеседовать с конкретным осужденным, а ты отнесся к этому легкомысленно. Писака дешевый, обругал я себя презрительно и сплюнул. Досада была невероятная! И вы наверняка понимаете почему…
