Вот и проезжая часть. И, как назло, ни одной машины! Топтаться на месте, меряя шагами тротуар, я не мог, терпения не хватало. И я быстрым шагом по краю проезжей части двинулся в сторону роддома. Не будет машин, так за полчаса я и пешком дойду. Хоть так, только бы не сидеть и не ждать. Только бы чем-нибудь себя занять, хоть каким-то действием…
Звук автомобильного мотора я уловил сразу. Развернулся и стал жадно шарить глазами вдоль улицы, надеясь, что машина едет по ней, а не по той, которая ее пересекает. Вот и фары! Я поднимаю руку и с огромным трудом разжимаю кулак, чтобы махать раскрытой ладонью. Пальцы у меня были белыми. Наверное, я от самого дома шел со сжатыми кулаками.
Машина притормаживает возле тротуара, я делаю шаг назад и заглядываю сквозь стекло на водителя. Но он газует, так и не остановившись, и рвет машину вперед. Какого черта? Чем я ему не понравился? На бомжа не похож, ясно, что человек при деньгах.
Потер лицо, чтобы хоть немного снять напряжение, и уже руками ощутил, что оно у меня сведено как судорогой. Как будто маска какая-то надета. Черт, я, наверное, того водителя просто выражением лица напугал. Он меня за пьяного или ненормального принял. Нельзя же так, надо взять себя в руки.
Потом я сидел на лавке под окнами роддома. Меня трясло не от предутренней прохлады, а от волнения, и приходилось обхватывать себя руками за плечи. Иногда я порывался встать и начать ходить вдоль здания, но меня не держали ноги. И я снова садился, обхватив себя за плечи. Что было дальше, описать просто невозможно; язык не поворачивается рассказать, что со мной творилось, когда ни в шесть, ни в восемь, ни в десять утра мне никто толком ничего не говорил. А потом у меня просто кончились душевные силы, и я сидел в приемном отделении опустошенный, апатичный, обреченный… смирившийся с бедой, о которой еще не знал, но которую давно предчувствовал.
Я даже не знаю, сколько было времени на часах, когда меня позвали наверх. И я пошел за медсестрой как в тумане, беспрестанно оступаясь на ступенях, стукаясь плечами о дверные косяки. В каком-то кабинете дородная женщина в белом халате, в очках в золотой оправе стала говорить мне о патологии, неправильном расположении плода, прекращении родовой деятельности, еще о чем-то… Я смотрел ей в глаза и не понимал слов. Их смысл дошел до меня, когда прозвучало, что перед бригадой встал выбор, кого спасать: мать или ребенка. У ребенка шансов практически не было, а у матери были…
Ребенка у меня нет! Он умер! Вот что колом засело у меня в сознании. В голове было пусто, тело мое как будто накачали воздухом и я вот-вот взлечу. Женщина встала, подошла к шкафчику и открыла дверцу. Я увидел внутри несколько разнокалиберных бутылок коньяка. Она взяла одну, извлекла из глубины шкафчика две латунные стопочки.
– Выпейте, а то на вас лица нет, – сказала она. – И я с вами тоже. Очень тяжелое было дежурство. Выпейте и постарайтесь взять себя в руки. Вы же не человека потеряли, просто у вашей жены не родился ребенок.
Я выпил, не почувствовав вкуса, отметил машинально, что к Оле сейчас нельзя, потому что она в реанимационном отделении. Нужно было встать и идти. А куда? Я знал, чувствовал всей кожей, что за пределами этого кабинета пустота, пустыня, безлюдье. Пока я сижу, есть еще надежда, что сейчас все разрешится, что кто-то придет и скажет, что произошла ошибка, что все не так плохо. Я готов был с радостью кинуться на шею этой женщине, даже если она сейчас заявит, что пошутила и никто не умер, что ребенок благополучно родился, что вес у него три килограмма, рост – пятьдесят сантиметров… Но чуда не произошло. И я вышел. В безлюдье, пустыню, в пустоту…
Олю выписали через неделю со страшным приговором: она не сможет больше иметь детей. И в пустыню превратилась наша квартира. Оля целыми днями лежала, накрывшись пледом с головой. Я вставал утром, готовил ей лечебный завтрак, сам проглатывал пару бутербродов и уходил на работу. Там я выслушивал соболезнования, советы не отчаиваться. Но среди искренних утешений нет-нет да и проскакивали чьи-то слова, что врачи такие-сякие, что в больницах творится сплошной ужас, что там по ночам все пьют, за больными ухода нет, что хирурги оперируют пьяными, что на пациентов всем наплевать, а серьезно относятся только к тем, кто платит деньги.
Постепенно «добрые» люди убедили меня, что сейчас медицина на высоте, что спасают даже безнадежных рожениц, трехмесячных недоношенных детей, что современная медицина и аппаратура творят чудеса. И самое главное, что в смерти моего ребенка, как и в том, что Ольга теперь не сможет иметь детей, виноват только врач. И я стал вспоминать это дородное лицо в очках в дорогой оправе, интонации, с которыми она мне рассказывала о смерти ребенка. Мне все больше и больше казалось, что говорила она это нарочито небрежно, как будто хотела побыстрее отделаться от назойливого мужчины. И даже казалось мне, что я улавливал нотки вины в ее голосе, что именно это мелькало в ее глазах.
Постарайтесь понять меня; ведь в тот момент, когда мне сказали, что у меня нет ребенка и никогда не будет, рухнуло все. Даже собственная жизнь для меня тогда не представляла ценности. Ценным был только мирок моего дома, моя мечта. А ее убили! Искалечили жену, а мечту убили! И это слово стало преследовать меня. Снова начались ночные кошмары. Я смотрел на людей, на город – и думал о том, что бандиты, чувствующие себя безнаказанными, ходят по улицам и калечат людям жизнь. Но это бандиты, уголовники. А ведь есть люди, которые, как оказалось, страшнее бандитов…
И я представил, сколько еще детей не родится, сколько еще женщин будет искалечено из-за этой врачихи. И я был не одинок в этом мнении – меня старательно убеждали в этом советчики, охаивая все и всех вокруг. Через месяц чувство ненависти достигло такого накала, что я уже не мог ни о чем думать, кроме того, как наказать ее, очистить землю от этой мрази. Во имя моего ребенка, во имя тех, кто еще может родиться!
И боже упаси еще кому-то испытать то, что испытал я, пройти через то, через что прошел я. А значит, я должен это сделать! Пусть лично для меня уже ничего не вернешь, пусть моя жизнь искалечена, но есть другие люди, невинные, чистые, светлые. Их-то зачем коснется вся эта грязь, вся мерзость нашей жизни? Больше никому она зла не принесет! Это даже не месть, хотя я ее ненавижу всем своим естеством. Это не кара, это больше и важнее – это защита невинных людей.
И я пошел. Всю дорогу, весь путь, что проделал пешком, я думал о своем решении. Но в этот день врачиха так и не появилась. Может, график дежурств у них изменился, может, какая другая причина была. И я стал приходить к роддому каждое утро к девяти часам. И ждал до двух часов дня, надеясь, что вот наконец было ее дежурство, что вот она задержалась у начальства, но сейчас выйдет. Чем дольше я ждал, тем больше крепла моя убежденность в моей правоте. То, что я не мог ее дождаться, воспринималось почти что как ее попытка избежать смерти.
И я дождался. Какое это было облегчение! Не знаю даже, с чем сравнить. Ну, может, с такой ситуацией… Твои дети играют на газоне возле загородного дома, и ты получаешь известие, что из соседнего дома удрала ядовитая змея. И ты бродишь, бродишь, ищешь ее в густой траве, беспокоишься за детей; боишься бросить поиски, потому что она может твоих детей укусить, а ее укус смертелен. И вот ты ее находишь! Облегчение, радость. Теперь твои дети могут играть спокойно и ничего не бояться.
