Мне оставалось только кивнуть. Я понимал, что начни я настаивать, и мне тут же укажут на состояние осужденного. И коротко объяснят, что на сегодня хватит. А «завтра» у меня не было. Так что я кивнул, и двое сержантов выпустили меня из моей клетки. А когда я оказался в коридоре и оглянулся, Павлова уже уводили в сторону его камеры. Так что прощания не было. Никакого. Если честно, то мне так было даже легче. Потому что, не впади Павлов в депрессию, я не знаю, какими словами я бы с ним прощался. Просто не знаю, как бы мне следовало вести себя с ним.
Прежде чем отправиться на вокзал, я снова захотел увидеться с отцом Василием. Старого священника я, к сожалению, обнаружил в пульмонологии местной клинической больницы. И пока я не написал и не переправил с санитаркой ему записку, и пока он не настоял там на своем, меня в палату не пускали. Но священник есть священник, и вот я сижу около его кровати со сложным механизмом, позволяющим принимать полусидячее положение.
Температуру старику сбили. Он встретил меня полусидя, обложенный подушками, осунувшийся, еще больше постаревший, но все равно благообразный. Я даже испугался, что это у него перед смертью такое выражение лица. Однако и врач, и сам отец Василий успокоили меня, что самое страшное позади, что организм еще крепкий, что антибиотики и витамины делают свое дело. Теперь – только покой и отдых. И покой в глазах священника был.
С таким же спокойным удовлетворением священник объяснил, что нашелся ему молодой помощник из местного монастыря. Что он-то теперь пока и замещает отца Василия каждую неделю на спецучастке для смертников.
– А бог даст – выздоровею, так вдвоем сподручнее, – сказал мне старый священник. – Все одно, пора подумать о преемнике. Неровен час приключится иная хворь или беда какая. Нельзя их там теперь бросать одних, никак нельзя. А когда я отсюда выйду, один Господь знает.
– Да что вы, отец Василий, – попытался я протестовать, – врач сказал, что оснований для беспокойства нет.
– Так это по его части нет беспокойств, – со странным смешком ответил священник, – а по моей части есть. По нижней части. Мне ведь, Борюша, аж трое суток кололи уколы через каждые четыре часа. А теперь три раза в день. Об меня у них иголки уже гнутся, так все задубело. Так что еще долго ходить мне скривясь.
Мы немного посмеялись на эту тему. Потом я все же задал отцу Василию тот вопрос, ответ на который никак не мог получить со дня первого знакомства.
– И все-таки, отец Василий, почему вы мне посоветовали поговорить с этим Павловым? Чем он вас заинтересовал?
– А они все меня интересуют. Все они любви человеческой требуют, сострадания ближнего.
– По-моему, вы мне просто заговариваете зубы. Не хотите отвечать?
– Ох и устал я от тебя, – улыбнулся священник. – До чего же ты человек настырный-то… Ну как я тебе объясню то, что чувствую, что мне подсказывает вера. Это ты у нас журналист, ты привык все описывать, все объяснять, всему названия придумывать. Не знаю я, как ответить тебе на твой вопрос. У каждого осужденного на этом спецучастке своя беда. Те, кто сотворил зло, потому что его требовала натура, – с теми все понятно, те себя не помнили, не знали. Сатана теми управлял. Тем свет божий нужно показать, в их же душе этот свет отыскать. С теми ты мне не помощник. А вот такие, как этот Павлов, – те зло сотворили по ошибке, по убеждению.
– Позвольте, отец Василий, но вы, кажется, ударились в софистику. По ошибке – это одно, а по убеждению – это уже сознательное действие. Другое дело, что убеждения ошибочные, но до этого преступники сами должны дойти, изменить убеждения.
– Вот ты сам и ответил себе, – усмехнулся священник. – Этих надо за ручку брать и вести к чистому и светлому раскаянию. Террорист, который дом взорвал, считал, что это богу так угодно. Есть другие, кто тоже видел смысл в своих преступлениях. А вот с Павловым мне было непонятно. Понимаешь, Борюша, он меня слушал – а не слышал. Что-то в нем не просыпалось, не открывалась дверка. Не в душе, а именно в сознании. Вот я и решил, что ты, как человек из прежней его жизни, как приезжий с воли, станешь тем ключиком, который эту дверку и откроет. А уж там и сам скумекаю, как дальше вести разговор. Он ведь сам дал согласие на беседу со священником, его насилкой-то никто ко мне не гнал.
– Да, вы правы, – кивнул я. – Он в самом деле согласился на встречи с вами по причине дисциплинированности. Его спросили, он согласился. И что не слышал он ваших речей, тоже верно. И с моими беседами вы все точно поняли. Достучался я до него. Знаете, а ведь Павлов одних людей убивал, считая, что совершает для других людей благое дело. Знаете, какую он себе философию придумал?..
– Нет, Борюша, ты мне этого не рассказывай. Не в этом дело. Ты мне главное скажи.
– Главное? – не понял я. – А что же главное, как не мотив преступления, не то, что им двигало? Хотя, может, вы и правы. Двигало им сознание, а оно ошибалось. А почему? Потому что в душе у него что-то треснуло, порвалось. Главное, я думаю, – это то, что Павлов пережил собственную смерть. Только она не физической была, а психологической. Пожалуй, он две смерти пережил.
– Вот видишь, Борюша, ты и смог отделить зерна от плевел. Не ум ему лечить надо, этого я не умею. Ему душу лечить надо. Его к жизни надо возвращать, дать почувствовать, что смысл жизни еще кое в чем, кроме услаждения тела и мирских утех. Как думаешь, оживет Павлов душой-то?
– Не знаю, – задумчиво ответил я. – Попробовать, конечно, нужно, иначе не поймешь – стоит ли продолжать.
– А мне иначе и нельзя, Борюша, – тихо улыбнулся священник. – Я должен, потому что я верю. А ты сомневаешься… Вот когда перестанешь сомневаться и начнешь верить, тогда и у тебя все будет получаться. Значит, говоришь, через смерти он прошел? Ну, ничего, коли душа еще жива, то мы за него поборемся. Если душа есть, то она обязательно, рано или поздно, потянется к свету. А свет – это и есть раскаяние.
– Ему оттуда все равно не выйти, – напомнил я. – Ни-ког-да!
– Сколько отмерено ему, столько и проживет, – похлопал священник меня по руке. – Но проживет в покаянии. Ты уж мне поверь…
