Ого, тяжеленько…
Ей нужен помощник!
Перекинув ремень через свое широкое прямое плечо, он топает к лифту. Не оглядываясь. Он же заранее выяснил, что в ее расписании есть обеденная дыра. Честность не позволит Юне искать предлог, чтобы увильнуть.
Большой лифт набился под завязку. На первом этаже почему-то никто не выходит, а когда Василий задерживает створки кабины и делает шаг наружу, Юна, наконец, выходит из оцепенения.
– Нам ниже, – тихо говорит она и для верности тянет за рукав своего носильщика.
Ниже оказывается большой зал, похожий даже не на кафе, а на приличный ресторан. Накрытые столы на двоих и на четверых. Бодрая желтая гвоздика в пузатой вазе с узким горлом для одного цветка, желтые скатерти, меню в коричневых кожаных папках, быстрые вежливые официантки…
Дорого стоит такой уют. Новое время, другие нравы. Этот студенческий общепит не назовешь «Пищеводом». Вспомнился пищеблок под казаковской аркой за сквером-психодромом на Моховой. Сколько будущих известных журналистов, экономистов и филологов испортили себе там желудки подкисшими винегретами, каждодневным яйцом под майонезом, пересушенным гуляшом…
Ели молча. Юна почти механически, а Василий, стараясь не забрызгаться борщом, опять подумал о Леле: только она из всех его знакомых варила этот трудоемкий суп. Его вкус и запах опять распахнули память, оголили нерв…
Может быть, эта боль и спасла его от ошибки. Разговорил бы Юну, вызвал ее на откровенность, сказанула бы она что-нибудь обидчивое про Нестора… Ревностью можно управлять только в хладнокровном состоянии…
А так – оба заели тоску и то, что лучше оставлять внутри, а не извергать наружу. Только доели мороженое – тут же на столе появилась папка со счетом. Официантка, не спросив, подала ее Юне. Прокол для такого заведения. Василий протягивает руку, но Юна быстро вкладывает в папку золотистую карточку и негромко поясняет, что у нее тут большая преподавательская скидка.
– Первый раз после… первый раз пользуюсь для гостя, – явно через силу улыбается она. – Другие каждый день кого-нибудь из родственников или приятелей кормят. А мне… мне теперь некого.
А мне есть кого, подумал Василий. Вот и повод для будущей встречи. Стопроцентный повод для скорой встречи. Она поймет, что не может мужчина поесть за счет женщины и не вернуть долг. Она согласится со мной поужинать. Она не сможет мне отказать.
29
I
Что Нестор не сорвался, не наорал после всего (как непременно сделал бы отец) и даже не кольнул (в вечной Вериной манере) – это привязало к нему Геру еще сильнее. Ему хотелось бы все двадцать четыре часа быть возле своего гуру, а выходило наоборот. Получалось, что даже во время ставших редкими московских лекций нужно было торчать в офисе.
Конечно, спасибо, что не прогнал, но мало, мало стало общений…
А Софа была тут каждый божий день. Улыбалась виновато своим большим ртом, морщила невысокий лоб и молчала, даже когда он запустил книжку доктора Спока в ее незаметное пузо. За что? Не помнил… Да и какая разница за что!
– Сегодня у твоей мамы именины… – Приготовив завтрак, Софа не села за стол, а встала, чуть сгорбившись, сжавшись у окна, спиной к мужу.
Гера продолжает есть овсянку. Сварена как надо, не придерешься. Молчит.
– Врач спросил, хотим ли мы знать пол ребенка…
И хотя только вчера он орал: «Не лезь ко мне со своими дурацкими вопросами!», сегодня его взбесило, что она информирует вместо того, чтобы честно спросить совета.
Плохой день… Нестор улетает в Новосибирск… на целый месяц… с собой не берет…
Внутри все закипает, но Гера пока сдерживается, нервно покусывая свои губы. Напоминание об именинах тут же выкидывает из головы. Естественно, не подумал, что Вера, Надежда, Любовь празднуют сегодня вместе с его женой Софьей. Их предрассудки…
На его говорящее молчание Софа не обернулась, а опасливо продолжила:
– Я сказала, что не хочу…
Гере не надо было видеть ее лицо, он и так знал, что, несмотря на обычные женские страхи, в ее роже разлито ликующее предвкушение материнства. Размазано по лицу, как масло по хлебу. Тьфу!
– Как ты посмела… – не поднимая глаз от тарелки, с тихим бешенством сипит Гера. – Хочешь одна распоряжаться ребенком? Пожалуйста. Только чтоб я больше тебя не видел. Выметайся сегодня же отсюда.
Он зачерпывает ложку каши, подносит ее ко рту, но тут до него доходит смысл того, что он только что сказал.
Нет, не сказал, а сделал!
Отлично!
Но если теперь продолжить завтрак, то она подумает, что это обычная ссора. Ну уж нет, он своему слову хозяин!
Гера поднимает тарелку и резко, со всего размаху ставит на место. Грохот. Слипшаяся масса выпрыгивает на скатерку, но Софа так и не оборачивается.
Голодный, злой, он вскакивает из-за стола, опрокидывая табуретку, на которой сидел. Теперь в коридор! Больно стукается локтем о косяк и уже от двери рявкает:
– Ключи не смей с собой брать!
Ненавидя ее, себя и весь мир…
«Ребенка я признáю. Разведусь после родов».
Двумя фразами Гера пресекал любые вмешательства в личную, ему и только ему принадлежащую жизнь. С теми, кому такого объяснения не хватало, – просто не продолжал разговор.
Ну, не всегда «просто». Отец так достал со своим нудежом… Они вдвоем стояли на эскалаторе. Надоеда подкараулил поздно вечером, когда Гера ехал домой с «Маяковской». Пришлось даже толкнуть его. Папаша не устоял на ногах и немного покалечился. Кровищи! Но не больше же, чем хлестало из него, трехмесячного, когда мамаша не уследила…
Нестор оказался единственным, кто его ни в чем не упрекал, ни о чем не спрашивал. Чтобы не срывались встречи с ним, Гера напряг все свои силы и собрал большую, стабильную группу начинающих. Первым номером сам в нее записался. Внес плату за все занятия. И уже на втором, буддистском, нашел решение своих проблем. Ему нужно произвести тысячу медитаций.
Безмысленное сосредоточение принесло мирную радость. Каждый день Гера имел теперь право на одиночество, которое отец не мог, не имел никакого права назвать болезнью. Готовил себя к медитации как к свиданию с Нестором. Мылся в душе, надевал свежие трусы и рубашку…
Что-то из детства вдруг стало вспоминаться. Врубелевский зал в Третьяковке или импрессионисты в Пушкинском, Вера объясняет, как бликует желтый, как зеленый цвет гармонизирует холст. Давала альбом и велела скопировать «Завтрак на траве». В пятнадцать лет он причастился… К искусству, как к религии.
То же восторженное, счастливое напряжение всех жил…
Чуть все не рухнуло.
Софу положили на сохранение, но ребенка не сберегли. За две недели до предполагаемого срока его маленькая, тонкая шейка запуталась в пуповине. Отец позвонил во время медитации. По правилам можно отвечать на звонки, но в тот раз как-то по-особенному не хотелось прерываться. Пересилил себя, подстегнул мыслью: а если это Нестор?
