– Тебе больше пойдет такая стрижка, как здесь, – говорит Дэвид.
На снимке мне пять лет, и я с некрасивой, какой-то мальчиковой стрижкой: коротко сзади и по бокам. Мама с папой были не ахти какие эстеты, их не особо волновало, как я выгляжу.
– Не люблю патлатых женщин, – сухо сообщает Дэвид. – Чем меньше волос, тем лучше.
– Лора носила длинные, – парирую я.
– Да, но не вялые и сальные, как у тебя. И у нее не было шерсти на теле. Во время твоего импровизированного стриптиза на кухне я заметил, что ты давно не брила подмышки.
– У меня похитили дочь, – бесцветным голосом говорю я, – и мне некогда думать о внешности.
– Оно и видно. Уверен, что ты и ноги перестала брить.
– Да.
Я уже понимаю, что предстоит, но в этот раз я смогу дать отпор. Правда, сначала придется немного потерпеть.
– Зачем ты это сделал? – спрашиваю я.
– Что?
– Сказал, что я не захотела переодеваться, хотя сам запретил мне снять грязный свитер.
– Потому что ты заслужила. У тебя грязная душонка, и маме пора об этом узнать.
Я киваю.
Дэвид подходит, достает из кармана брюк кухонные ножницы с белыми ручками и разовый бритвенный станок. Сует мне в лицо черно-белую фотографию родителей.
– Счастливое было времечко, да? – говорит он. – Не сомневаюсь, тебе хотелось бы туда вернуться.
– Еще бы.
– Тогда ты еще не стала вруньей. Мерзкой волосатой вруньей.
Я молчу.
– Что ж, предоставлю тебе такую возможность. – Он кивает на ножницы и бритву: – Постриги волосы, как на фотографии. Когда управишься, сними ночнушку и сбрей остальное.
– Нет, – прошу я, – не заставляй меня.
– Я тебя и не заставляю. Ты вольна поступать как знаешь. Я тоже. Помни об этом, Элис.
– Что мне сделать? Скажи, чего хочешь именно ты.
– Возьми ножницы, – медленно, словно дурочке, объясняет он, – и коротко обрежь эти растрепанные помойные волосенки. Потом сними ночнушку, побрей ноги и подмышки. Когда закончишь с этим, выбрей между ног. А уж затем сбрей волосы на руках и брови. Вот тогда я позволю тебе лечь спать. Завтра – великий день.
– А если я откажусь?
– Тогда я разрежу вот это, – Дэвид машет в воздухе фотографией, – на мелкие кусочки. И прощайте, мама с папой. Только представь себе – еще раз!
Острие боли пробивает щит апатии и неверия, которым пришлось оградить свое сердце. Я морщусь, а Дэвид улыбается, радуясь, что попал в самую чувствительную точку.
– Хорошо, я это сделаю, – смиряюсь я, – но только не при тебе.
– Я отсюда не выйду. Я от тебя пострадал и имею право посмотреть. Давай, шевелись. А то я устал и спать хочу.
– Насколько я понимаю, матери ты скажешь, что я сама это придумала? Еще одно доказательство моей порочности и слабоумия?
– Все доказательства я получил в прошлую пятницу, когда ты вздумала притворяться, будто не узнаешь собственную дочь. Но кое-кому нужны дополнительные аргументы. Обычно мама соображает быстрей. Впрочем, до нее уже, кажется, начало доходить. Эта история сегодня днем… А уж когда она обнаружит, что ты сделала с волосами, увидит тебя без бровей и найдет целый состриженный ворох на полу в спальне… Ведь ты же свинья и никогда не убираешь за собой.
Он наговорил довольно, пора действовать. Я встаю, распахиваю гардероб и вынимаю диктофон, который утром сунула в карман старых брюк на вешалке. На глазах у Дэвида нажимаю кнопку «стоп» и отступаю, пряча серебристую коробочку за спиной.
– Все, что ты сказал после того, как сюда вошел, – здесь, на кассете, – говорю я.
Дэвид багровеет и шагает ко мне.
– Ни с места, – предупреждаю я, – или я заору и подниму на уши весь дом. Ты не успеешь отнять и уничтожить кассету, Вивьен сюда примчится. Ты знаешь, как быстро она прибегает в случае чего. Если не хочешь, чтобы она узнала, какой ты отморозок, сделаешь так, как я скажу.
Дэвид замирает, стараясь не выдать испуга, но я знаю, что он боится. Перед мамочкой он всю жизнь разыгрывает пай-мальчика. Самолюбие не выдержит, если его разоблачат как садиста и извращенца.
– Тебе повезло: я не такая больная, как ты, – продолжаю я. – Мне нужно только одно: чтобы ты оставил меня в покое. Не говори со мной и не смотри на меня. Прекрати выдумывать издевательства. Веди себя так, будто меня здесь нет. Не хочу с тобой разговаривать, жалкий подонок.
Дэвид пожимает плечами, притворяясь, что ему все равно.
– И еще.
– Что?
– Где Флоренс? Что ты с ней сделал? Если расскажешь, я уничтожу запись.
– Это проще простого, – презрительно бросает Дэвид. – Она в детской – здесь, в «Вязах», где всегда и была.
Я горестно качаю головой.
– Спокойной ночи, Дэвид.
Выйдя из спальни, осторожно затворяю за собой дверь. Диктофон крепко зажат в руке.
34
10.10.03, 9:00
– Это недавно обнаруженный восьмой круг ада? – спросила Чарли, обводя рукой шумный зал.
Они с Саймоном сидели в «Чомперсе» – вульгарной псевдоамериканской закусочной при клубе «Уотерфронт». В кафе было полно визжащих детей и взрослых в спортивных костюмах, с фальшивым загаром. Из колонок, включенных во всю мочь, рвался «Глаз тигра»
[31]
.
– Откуда здесь такая толпа?
– Все ждут, когда откроется игровая, – пояснил Саймон. – Уже полчаса, как должна открыться. Наверное, не успели никого нанять вместо уволенной подружки Лоуи.
Он кивнул на рыжую веснушчатую девчонку с хвостиком, что вошла в зал. Та махала рукой, стоя в дверях. Завидев ее, большинство взрослых посетителей кафе повскакивали с мест и бросились собирать вещи и детишек.
– Лайза Фэзер, – представил ее Саймон. – Она помогала Донне, а теперь, видимо, сама распоряжается.
– Откуда ты все это знаешь? – удивилась Чарли.
– Я пришел уже давно и успел заглянуть в игровую. Не хотел шарить там при детях.
– Ну и?…
Проверив игровую, Саймон позвонил по двум номерам. Вчера он думал, что хватит одного звонка, но среди ночи вскочил, внезапно осознав, что же не давало ему покоя на той злополучной фотографии, где Элис, Дэвид, Вивьен и Феликс сняты в саду «Вязов». Тогда-то он и понял, что понадобится второй звонок.
Оба разговора полностью оправдали его надежды. И подтвердили худшие опасения. Больше его не донимал тревожный шепот подсознания. Все вышло наружу. Саймон видел картину так же ясно, как лицо Чарли перед собой.
