— Но они так и не пришли.
Мясник кивает.
— Почему же вы ничего не сделали?
Тот все продолжает вытирать руки о фартук, но чище их об эту грязную тряпку уже не вытрешь.
— Это… это, гм… это не наше дело.
— Что не ваше дело?
— Приказывать другим работать.
Старший, стиснув зубы, выходит, и вместо него прощается колокольчик над дверью.
Оказавшись на улице, он бросается прочь, и его угрюмый вид гасит приветственные улыбки встречных фермеров.
— У Старейшины никогда не было таких проблем, — тихо рычит он мне. — Люди просто не работают. Ленятся. Он никогда с этим не сталкивался. Люди слушались его, не смели отлынивать. Старейшина всегда делал все, чтобы корабль работал как часы.
— Ничего подобного, — говорю, и мои слова настолько изумляют Старшего, что он останавливается. — Ничего он не делал, — добавляю уверенно. — Все делал фидус.
Старший ухмыляется, и его злость немного бледнеет. Мы проходим мимо группки прядильщиков, которые сидят на тротуаре и беззаботно болтают, а нить скользит сквозь их пальцы. Но в следующем квартале, там, где стоят ткацкие станки, темно и тихо, ткачей в поле зрения нет. Старший обводит его тяжелым взглядом и ведет меня к железной лестнице, вьющейся по нагромождению ярко окрашенных трейлеров над рабочей зоной.
— Желтый, — говорит Старший, указывая на трейлер через три лестничных пролета. — Там Харли раньше жил.
Следую за ним вверх по лестнице. Чем дальше, тем больше пестрых пятен встречается нам на ступенях и перилах. Даже здесь Харли оставил свой след.
Старший колеблется, занеся кулак над высохшим мазком голубой краски, но потом все же стучит.
Никакого ответа.
Он стучит снова.
— Может, их дома нет? — спрашиваю я. — Сейчас разгар дня.
Когда и на третий раз никто не отвечает, Старший толкает дверь.
23. Старший
Внутри темно и воняет чем-то прокисшим. Вокруг видны следы пребывания Харли — изнутри трейлер выкрашен в белый цвет с желтыми завитками по верху. В центре комнаты стоит стол, но все стулья, кроме одного, собраны в кучу в углу, а поверхность стола захламлена обрезками ткани, ножницами и бутылочками краски — атрибутами ткацкой профессии.
— Эй? — зовет Эми. — Мне кажется, там кто-то есть, — добавляет она, кивая на занавеску, которая завешивает проход в глубь трейлера.
Делаю шаг вперед и отвожу занавес рукой. В этой комнате еще темнее, пахнет мускусом и потом. Это большая спальня, а за ней (я помню) находятся еще ванная и маленькая спальня.
Посреди кровати, свернувшись в тугой клубок, лежит Лил, мама Харли. Волосы у нее в беспорядке, но она полностью одета, хоть одежда и покрыта пятнами.
— Что вы тут делаете? — спрашивает Лил тихим, разбитым голосом.
— Где… — спотыкаюсь на имени отца Харли. — Где Стиви?
Лил, не вставая, пожимает плечами.
Эми шагает вперед, колеблется, потом садится на край кровати.
— Все нормально? — Она тянется к Лил, но та отстраняется, напуганная ее светлой кожей. Эми роняет руку на колени. Через пару секунд она поднимается и становится позади меня.
— Где Стиви? — спрашиваю еще раз.
— Ушел.
— Надолго?
Лил снова пожимает плечами.
Под одеялом у нее начинает урчать в животе.
— Давай-ка найдем тебе что-нибудь поесть, — говорю я и тянусь к ее руке. Она не пытается отстраниться, но и не реагирует на мои слова.
— Нет смысла, — говорит она. — Нет еды.
— Нет еды? — спрашиваю я и машинально бросаю взгляд на занавеску — за ней, в большой комнате, находится распределитель питания. — Он сломался? Я вызову ремонтника, пусть проверит.
— Нет смысла, — повторяет она тихо. Не обращая внимания, я связываюсь с уровнем корабельщиков и прошу выслать кого-нибудь как можно скорее.
Закончив разговор, снова поворачиваюсь к Лил.
— Что случилось? Почему ты не работаешь? Мне позвать Дока?
Она лежит, уставившись в потолок.
— Не могу работать. Краски напоминают о нем. Цвета. Везде цвета.
— Лил, — начинаю я, пообещав себе попозже все-таки вызвать Дока, — ты брала из Регистратеки какие-нибудь картины Харли?
Тут она подскакивает и садится прямо.
— Нет!
Но взгляд устремляется на одну из занавесок.
Она замечает, что я смотрю в ту же сторону.
— Они мои. Он мой сын. Был моим сыном. Это все, что мне от него осталось.
— Мы просто хотим посмотреть, — тихонько доносится из-за моей спины голос Эми.
Лил снова откидывается на подушку.
— Какой смысл? Его не вернуть. Никого из них не вернуть.
Больше она не поднимает взгляд, и мы с Эми потихоньку пробираемся к занавеске на дальней стене. Я поднимаю ее, и Эми вслед за мной проскальзывает в проем.
Это ванная. В туалете не смыто, раковина в пятнах. Мы торопливо следуем к другой занавеске.
Вот и комната Харли — точнее, это была его комната до того, как он переехал в Больницу. Следы его пребывания видны повсюду — у стены стоит кровать с тонким матрасом, на тумбочке рядом примостились часы, — но по всему видно, что в прошедшие годы эта комната служила скорее чуланом. Протиснувшись между коробками, я наконец нахожу то, ради чего мы пришли, — картину Харли «Зазеркалье».
— Какая красота, — выдыхает Эми. Наверное, и правда красиво, вот только я, глядя на нее, вижу лишь то, как было на самом деле, а не то, как изобразил все Харли.
Там сплошные яркие краски, а у меня в памяти все темное: вода, грязь, ее глаза. В верхней части картины, глядя в пруд, стоят пятеро человек: я, Харли, Виктрия, Барти и — позади нас — Орион. Для воды Харли использовал какую-то блестящую краску, а прямо под зеркальной поверхностью пруда виднеется девушка. Она плывет на спине, и ее смеющиеся глаза смотрят вперед, на поверхность. У ее пальцев резвятся золотые рыбки, а корни лотоса путаются в распущенных густых черных волосах.
— Да уж, он любил золотых рыбок, — говорит Эми.
— Их любила Кейли.
На языке появляется вкус мутной воды. Мне вспоминается, какой липкой была ее кожа. Как раздутое лицо сплющивалось под пальцами Харли.
— Давай искать подсказку, — мягко говорит Эми, оттаскивая меня от кромки воды. — Она, наверное, на обороте, как в тот раз.
Поднимаю картину к свету и переворачиваю.
— Смотри, — говорит Эми.
В центре очерченного легкими штрихами прямоугольника приклеена карта памяти. Подцепляю ее ногтем. Там же обнаруживается и новое послание, еле заметное, как и первое:
