Спешно углубляюсь в залы с книгами. Едва ли люди с порога пойдут сюда за мной, но лучше все-таки поторопиться.
Научную литературу решаю пропустить. Орион оставлял подсказку для меня, и даже если ее прятал кто-то другой, все равно, мне кажется, вряд ли она найдется среди справочников.
Шанс должен быть. Обязан быть.
Кто-то, вероятно, изменил последнее послание — вырезал часть видео, наверное, добавил текст, но план Ориона гораздо сложнее. Он продумал каждый шаг. Должно быть что-то, что подтолкнет мои мысли к следующей спрятанной подсказке.
Провожу пальцами по полке, ища хоть какой-нибудь намек. Снова пролистываю «Ад» Данте, следом просматриваю «Рай» и «Чистилище». Дальше — всего Льюиса Кэрролла, включая дурацкое стихотворение про Бармаглота, которое мисс Паркер заставила нас разбирать.
Бесполезно. Может, Орион и оставил следующую подсказку в книге, но вряд ли в той, которую уже использовал.
Падаю на стул у стоящего посреди зала железного стола. На нем лежат сонеты Шекспира — точно там же, где я оставила их несколько дней назад, когда обнаружила рядом с Данте. Похоже, что Барти, наш новый регистратор, слишком занят написанием манифестов и разжиганием ненужных революций, чтобы заниматься своим делом.
Со вздохом беру книгу и отправляюсь на поиски полок с буквой «Ш». Там как раз достаточно места, чтобы втиснуть сонеты между «Королем Лиром» и «Макбетом». Закончив, иду было к двери — не помешает проверить, нет ли чего на обороте остальных картин Харли, — и вдруг замираю.
У Ориона всегда был аварийный план — так, может, и подсказки он держал все вместе, на случай если с одной что-то случится? Никто, кроме меня, в эти залы все равно не ходит, а до меня здесь был только он. Неужели не странно, что кто-то поставил книгу не на ту полку — причем прямо рядом с той, в которой нашлась первая подсказка?
Бросаюсь обратно к полкам «Ш» и трясущимися руками тянусь к сборнику. У него плотные, гладкие страницы, полные иллюстраций елизаветинской эпохи. На первой странице цветной портрет Шекспира. Великий Бард столько писал о трагических судьбах, но вряд ли представлял себе, что когда-нибудь томик его стихов окажется втянут в трагедию космического масштаба на борту мчащегося в неизвестность корабля.
Мрачнею. Не то чтобы мы куда-то мчались, конечно.
Торопливо перелистываю страницы, сминая их — Старший бы возмутился. Но… там ничего нет. Заставляю себя снизить темп и читать каждый сонет, хоть они и кажутся мне бессмысленными. Делаю глубокий судорожный вдох. Хочется швырнуть книжку об стену. Нельзя было возлагать на нее такие надежды.
Может быть, Старший прав. Может быть, все это бессмысленно.
И все же, отправляясь обратно в Больницу, я забираю книгу с собой.
В Больнице по-прежнему людно, хотя солнечная лампа уже совсем скоро отключится, но вот на третьем этаже почти никого. Одна только Виктрия сидит в общей комнате и смотрит в окно. Я начинаю было что-то говорить, но вдруг вспоминаю, как зло она смотрела на меня в комнате Харли, а потом на криоуровне, и торопливо иду к стеклянным дверям, ведущим в коридор. Она поднимает на меня взгляд, но на этот раз в нем нет злобы.
Она плакала.
Мне хочется что-нибудь сказать, но я не уверена что она ответит. Открывая дверь, я слышу всхлип. Она меня ненавидит. За спиной снова раздается тихий звук, как будто Виктрия сдергивает рыдания. Но я все равно слышу.
Отпускаю дверь и подхожу к дивану.
— Уходи, — говорит она, но голос звучит бесцветно.
— Что случилось?
Она снова отворачивается к окну.
Тогда я опираюсь на подушку и скрещиваю ноги.
— Не уйду, пока не расскажешь.
Несколько мгновений она выжидает, будто проверяя меня. Но я не двигаюсь с места, и она наконец начинает. От ее слов стекло окна затуманивается.
— Я просто скучаю. Чем хуже становится, тем больше я думаю о том, как бы он поступил.
— Ты… ты про Ориона?
У нее из горла вырывается короткий смешок, влажный и приглушенный злыми слезами. Виктрия вытирает лицо рукой.
— Глупо это, — продолжает она, по-прежнему обращаясь скорее к окну, чем ко мне. — Он… Он был старше меня. Я для него была просто глупой маленькой девочкой. Но… я всегда любила сказки. Книги. И каждый раз, когда приходила в Регистратеку, он был там.
Легонько улыбаясь, я вспоминаю, каким мне показался Орион до того, как я узнала, что он убийца. В тот день я плакала, а он вытирал мне лицо и руки полотенцем. Мне бы хотелось сделать сейчас для Виктрии то же самое.
— Больше всего мне грустно, — продолжает она, — что я так ему и не сказала. То есть, наверное, он понимал, но мне так и не удалось ему сказать. Я ходила в Регистратеку почти каждый день, мы разговаривали, шутили, но… я так и не высказала, что хотела. А теперь слишком поздно.
У нас с Виктрией печально много общего — ей тоже хочется излить душу куску льда.
— Мне кажется, — говорю я медленно, — что если ты правда любила его, то он, наверное, знал это. Даже если ты ему не сказала.
Она наконец поворачивается ко мне, и на ее губах появляется намек на улыбку. Глаза уже почти сухие.
— Мне бы просто хотелось, чтобы у меня был выбор.
— Выбор?
— Если бы я могла, я бы заставила себя больше не чувствовать.
Несколько долгих секунд проходят в молчании.
Если бы я могла перестать думать о родителях, пошла бы я на это? Так было бы проще. Я не просыпалась бы каждое утро с саднящей пустотой в груди.
А потом мне вспоминается Старший. Вопрос, который я задаю себе каждый раз, как он смотрит на меня своим ласковым взглядом, каждый раз, когда спешит что-то сделать только потому, что я попросила. Люблю ли я его? Я не знаю. Но по крайней мере я могу говорить себе, что не люблю.
— По-моему, любовь — это и есть выбор, — говорю я. Вот почему я не могу любить Старшего. Потому что у меня нет выбора.
— Но кто, — спрашивает Виктрия, — выбрал бы такое?
Двери лифта открываются, и мы обе поворачиваем головы.
Черт.
Да ладно?
У нас такой прогресс случился, и тут обязательно надо явиться ему. У него что, датчик на меня срабатывает, что ли?
— Иди отсюда, — говорю.
Лютор ухмыляется.
— Две мои любимые птички сразу, в одной комнате.
— Иди отсюда, — повторяю я.
Он двигается в нашу сторону. Я вскакиваю, а Виктрия нет, только поджимает ноги и обнимает себя руками.
— Знаешь, — мурлычет Лютор, — мне кажется, это судьба. То, что вы обе здесь.
Опускаю руку в карман, но не отступаю, когда он приближается. Отступать все равно некуда — там одни только окна.
