Платье разодрано, все в грязи. Колени и руки стерты, сочатся кровью и горят от боли. Какой-то человек надрывается в злом крике. Почему-то он одет в бежевую пижаму с забавным значком, и только через несколько секунд я понимаю, что это водитель автобуса, едва меня не убивший. Вокруг уже целая толпа, люди орут на водителя, требуя оставить меня в покое. Я смотрю, слушаю, чувствуя себя сторонним наблюдателем, хотя это уже второй скандал за сегодня с моим участием. Похоже, это входит в обычай. Я неуверенно улыбаюсь двум дамам, особо рьяно вступившимся за меня. Они придвигаются ближе.
– Я в порядке, правда, – бормочу я. – Со мной все хорошо.
– Но не стоит сидеть посреди дороги, милая, – говорит одна из дам.
Но я не хочу двигаться. Да-да, конечно, сидеть здесь вечно я не могу – и команда из «Консорцио» приезжает, и ужин пора готовить, и детей забирать, – однако ноги словно приросли к бетону.
Начинаю хихикать. Я ведь могла бы быть уже мертва, но – жива.
– Меня чуть не задавили, – смеюсь я. – Так почему бы мне не посидеть тут пару секунд?
– Нужно доставить ее в больницу, – предлагает мужчина, колотивший по автобусу.
На заднем плане знакомый голос говорит:
– Ее муж работает в центральной больнице Калвер-Вэлли.
Я снова смеюсь. Вот умора. Как будто у меня есть время прохлаждаться в больнице.
– Как тебя зовут, милая? – спрашивает женщина, держащая меня под правую руку.
Не хочу называть свое имя, но и не ответить – невежливо. Надо придумать себе имя. Точно! Например, Джеральдин Бретерик. Я уже разок пустила его в ход, когда таксист проявил к моей особе чрезмерный интерес, а мне понравилось ощущение риска, заигрывания с судьбой.
Но представиться я не успеваю, снова раздается знакомый голос:
– Салли. Ее зовут Салли Торнинг.
Странно, но только увидев лицо Пэм, я вспоминаю, что перед падением меня что-то толкнуло в бок. У Пэм не лицо, а бульдожья морда – все в складках, а посередке маленький носик. Так что же меня толкнуло? Чья-то рука?
– Господи, Салли. – Пэм опускается на колени рядом со мной, наклоняется. Кожа в ложбинке груди у нее вся в морщинках, темная и плотная, а ведь Пэм нет и сорока. – Господи, ты в порядке! Слава богу! – Она оборачивается к публике: – Я отвезу ее в больницу. Я ее знаю.
Слышу, как кто-то говорит: «Это ее подруга», и у меня в голове что-то взрывается. Я отшатываюсь от Пэм:
– Лицемерка! Ты мне вовсе не подруга! Ты злобная ведьма! Это ты толкнула меня под автобус?
И пусть для меня сегодня скандалы не в диковинку, зеваки-то этого не знают, и я вижу, как меняется выражение их лиц. До публики доходит, что я замешана в чем-то постыдном – приличные люди не падают просто так под автобусы.
Подбираю сумочку и хромаю к парковке, Пэм ошеломленно смотрит мне вслед.
Часом позже, погрузив в машину детей, я наконец въезжаю на Монк-Барн-авеню, все еще во власти ощущения «повезло-что-выжила». Это чувство сиянием обволакивает меня, не давая боли разлиться по телу. Нечто похожее я испытала, когда родилась Зои, – накачанная обезболивающим, я никак не могла поверить в случившееся.
Я так рада видеть наш дом – впервые с тех пор, как мы в него переехали. Если мне предложат умереть или прожить в этом мирном доме всю жизнь, я точно выберу последнее. Надо бы поделиться этой мыслью с Ником, когда он опять заявит, что я слишком мрачная. Дом мне все еще кажется новым, хотя мы живем здесь уже полгода. Нам принадлежит лишь часть этого просторного, элегантного особняка, некогда имевшего даже художественную ценность. До того, как банда архитекторов-вандалов перепланировала его, разделив на три части. Мы с Ником купили треть. Прежде мы обитали в старинном, насчитывающем под три сотни лет коттедже в Силсфорде, с тремя спальнями и чудесным зимним садом, который любили Зои и Джейк. И мы с Ником.
Я паркуюсь у бордюра, как можно ближе к нашему новому жилищу, чтобы было не так мучительно волочить к двери детей, их сумки, игрушки, одеяла и пустые бутылки. Монк-Барн-авеню – два аккуратных ряда четырехэтажных викторианских домов с узенькой полоской проезжей части меж ними. Узкой улицу делают машины, припаркованные вплотную друг к дружке по обе стороны. Гаражей тут нет, так что все паркуются на улице, – еще одна причина для моей неприязни к этому месту. В Силсфорде у нас был гараж на две машины с красивыми голубыми воротами.
Приказываю себе не быть сентиментальной идиоткой – господи, гаражные ворота! – и выключаю двигатель. И тут же оглушает мысль: Пэм Сениор пыталась меня убить. Нет. Невозможно. В этом нет никакого смысла. В этом так же мало смысла, как и в том, что она прокричала мне на улице.
Зои и Джейк спят. Рот у Джейка приоткрыт, он сопит, щечки розовые, оранжевая майка в пятнах – остатки дневной трапезы. У Зои головка склонена набок, ладошки на коленях, светлые кудряшки растрепаны. Каждое утро я провожаю ее в детский сад с аккуратным хвостиком, а возвращается она неизменно взлохмаченная, пушистые волосы золотистым облаком окружают лицо.
Мои дети обескураживающе красивы, в отличие от нас с Ником. Я переживаю из-за их совершенства, ведь в Спиллинге тьма завистливых родителей, способных запросто похитить моих деток. Но Ник уверяет меня, что даже самые уродливые маленькие грязнули, с ног до головы измазанные соплями, для своих родителей столь же прекрасны, как Зои и Джейк для нас. Но верится мне в это с трудом.
Смотрю на часы: семь пятнадцать. В голове пусто, никак не могу решить, что делать. Если разбудить детей, то после сна в машине они либо до десяти часов не успокоятся, либо, наоборот, будут вялыми и плаксивыми, так что придется поскорее их уложить, не накормив. А в половине шестого они подскочат с воплями «ЯЙКИ!!!», что на их языке означает яичницу.
Достаю из сумки сотовый и звоню на наш домашний номер. Ник берет трубку, но отвечать не спешит. Голова у него явно занята чем-то другим.
– Что случилось? – спрашиваю я. – Ты какой-то растерянный.
– Я просто…
Ну да, так и есть. Витает неизвестно где. На заднем плане слышно телевизор. Я жду, пока он спросит, почему я опоздала, где я нахожусь и где дети, но Ник усмехается в трубку и говорит:
– Что за чушь! Да кто в это поверит!
Многолетний опыт подсказывает, что обращается он к новостям по Четвертому каналу, а не ко мне. Интересно, Джона Сноу
[1]
он тоже иногда раздражает?
– Я снаружи, в машине, – сообщаю я. – Дети спят, выключи ящик и помоги мне.
На месте Ника я бы разъярилась, попробуй кто-нибудь так мной командовать, но он пребывает в отменном настроении, а потому не обижается и через минуту возникает в дверях. Темные вьющиеся волосы примяты с одной стороны, – значит, валялся на диване с того момента, как вернулся с работы. В телефоне все бубнит голос Джона Сноу.
